Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Шрифт:
Большая часть тамошнего общества занята была либо службою, либо торговлею и торговыми оборотами. Довольно этого одного обстоятельства, дабы почувствовать, что все они ищут в обществе отдохновения, а не нового труда. Следовательно, каждый поступал по своему, не принуждая себя к строгому порядку столичных гостиных…
Я стал завсегдатаем итальянского оперного театра и славной ресторации Оттона. Шумели мы изрядно, устраивали разнообразные забавы в холостой компании, отчасти напоминающие прежние столичные проказы. Ездили по б*** Я пил, как Лот Содомский, и временами жалел, что не имею с собою ни одной дочки.
– И
– А! Все-таки скромного поповича интересуют прекрасные дамы! – воскликнул Пушкин. – Особенно хороша была одна одна, полунемка и полуитальянка. Была она дочерью банкира, и потому прозывали ее негоцианткой, – вспоминал Пушкин. – Она была высока ростом, стройна и необыкновенно красива. Темная густая коса ее была более двух аршин. Стоит, однако, отметить, что ступни ее ног были очень велики, и потому она всегда носила длинное платье, волочившееся по земле. Она обычно ходила в мужской шляпе и в костюме для верховой езды. В доме Воронцовых ее не принимали, зато почти все мужчины, молодые и пожилые, принадлежавшие к высшему кругу, были постоянными гостями супругов Ризнич. Амалия пользовалась головокружительным успехом и была предводительницею во всех развлечениях. Муж оставался на втором плане.
Какое-то время мне казалось, что я заслужил ее благосклонность, но вдруг Амалия переменилась… У меня отыскался соперник, я принялся ревновать. Однажды из ревности пробежал по жаре и солнцепеку 35 верст… А был еще случай, когда во время ночного свидания в саду дома негоциантки я в припадке ревности стал ее душить, и на ее хрип и крики сбежались люди.
– Ужасно! – не удержался я. – Это подлинно ужасно.
– Да, – согласился Пушкин, – но Всевышний и тут уберег меня от того, чтобы стать убийцей. Тогда мы расстались. А потом из-за открывшейся чахотки Амалия вынуждена была уехать в Италию и там умерла. Я узнал о ее смерти много позже, запертый в Болдино…
– Как это печально – про Амалию… – вздохнул я.
Пушкин пробормотал что-то неразборчивое. Я разобрал только «с него робкой и унылой…» и слово «воспоминать».
– Тогда же мне сообщили еще о пяти других смертях. – Он внезапно стал очень грустен. – Накануне того дня мне как раз приснилось, что у меня выпали все зубы. А говорят, приснится, что выпал зуб – к покойнику.
Он стал мрачен настолько, что это меня напугало.
– Вы говорили про дом Воронцовых. Помнится, вся Россия повторяла вашу эпиграмму о генерал-губернаторе Воронцове! – напомнил я, процитировав – «Полумилорд – полукупец / Полумудрец, полуневежда, / Полу-подлец, но есть надежда, / Что будет полным наконец». Ловко вы его припечатали!
– И он того вполне заслужил! – ответствовал Пушкин. – Хотя бы из-за саранчи.
– Саранчи? – не понял я.
– Именно, саранчи. Мерзких этих насекомых. Несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернатора отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и я. Это была вельможная месть за то, что я якобы ухаживал за его супругой. Само собой, ни на какую саранчу я не поехал. Для виду я отсутствовал шесть дней, кои провел в имении своего приятеля, где отметил свое двадцатипятилетие,
Возвратясь чуть ли не через неделю, я явился к графу Воронцову в его кабинет. Разговор был самый лаконический. Я отвечал на вопросы графа только повторением последних слов его, например: «Ты сам саранчу видел?» – «Видел». – «Что ж ее, много?» – «Много» и т. п. А потом сделал я ему доклад по форме: что, мол, созвал я крестьян и спросил у мужиков: «А знаете ли вы, что такое саранча?» Мужички помялись, посмотрели друг на друга, почесали, как водится, затылки, и, наконец, один молвил: «Наказанье Божье, ваше высокородие». «А можно бороться с Божьим наказанием?» – спросил их я. «Вестимо, нельзя, ваше благородие». «Ну так ступайте домой», – и больше их не требовал.
Я рассмеялся, но Пушкин был невесел.
– А вот Воронцов не оценил соли этой шутки. Он был в бешенстве! Видя его нешуточный гнев и зная известную его подлость, я задумывал бежать из Одессы – морем в Турцию… Под покровом ночи меня должны были посадить на шлюпку и доставить на борт корабля, отплывавшего в Константинополь. Предполагалось, что пять суток я буду прятаться в трюме, пока бриг не уйдет в открытое море.
– О Боже! Это авантюрный роман какой-то! – воскликнул я. – И чем же все кончилось?
Пушкин вздрогнул, словно мой вопрос вырвал его из мира грез.
– Скучно кончилось, – расстроился он. – Я попросил отставку. Но подлец-Воронцов из мести отправил на меня донос в столицу, обвинив в атеизме. Результатом всего этого было высочайшее повеление – меня исключили из службы и отправили в Псковскую губернию в имение родителей, под надзор местного начальства. Туда, где небо сивое, а луна точно репа… С тех пор я не служу нигде… Числюсь по России.
– Он вам так отмстил за эпиграмму? – поинтересовался я.
Пушкин хотел было что-то ответить, но вдруг осекся.
– Боюсь, заговорил я вас, любезнейший… Развлекаю вас слухами и сплетнями от царя Гороха, пустыми безделицами морочу дельного человека.
– Что вы, что вы! – принялся возражать я, но он и слушать не хотел, явно вознамерившись закончить наш разговор. За окном уже давно рассвело, и, наверное, скоро нам уже можно было ехать. Выразив надежду, что время клопов, эти мерзких кровососов, миновало и мы сумеем прикорнуть хоть пару часов, мы вежливо поблагодарили друг друга за приятное общество и разошлись.
На том и кончилась моя первая встреча с великим русским поэтом. Утром нам подали лошадей и мы, пожелав друг другу доброго пути, отправились по своим делам. Пушкин выглядел бодрым, а моя голова болела нещадно после непривычного возлияния, но я не жалел об этой малой плате за удивительный вечер и продолжал еще долго вспоминать о нем, прокручивая в голове подробности. Мало кто удержался бы от того, чтобы как-нибудь вскользь обронить: а знаете, в беседе моей с Пушкиным… Но я старался быть скромнее и доверил сей эпизод лишь супруге моей Александрине да нескольким друзьям. Однако с тех пор с особенным вниманием следил за за выходившими в печати творениями его пера, в одном из них с умилением узнав комнату в доме станционного смотрителя, где я с таким удовольствием провел вечер и ночь. Любопытствуя насчет некоторых деталей из жизни поэта, старался я сблизиться с людьми, его хорошо знавшими.