Пусть дерутся другие

Булаев Вадим

— Ну бывай, пехота.

Сложный человек... Нет. Он мне не нравится.

Двери блока закрылись, отрезая оранжевую реальность от чего-то нового.

***

Интервью проводилось в большой студии, оставившей у меня двоякое впечатление контрастом обстановки. В центре помещения с высоким потолком, на круглом помосте — столик, два удобных кресла, за которыми расположилась белая стена с логотипом передачи. Вокруг — софиты, направляющие видеокамер, монитор телесуфлёра, несколько ярусов простеньких кресел для зрителей, призванных хлопать в положенных местах или

создавать массовку на экране. Повыше — огромное окно операторской с мелькающими там фигурами технического персонала.

Когда меня, аккуратно подстриженного в студийной гримёрке, обмазанного кремами, скрадывающими пятна шелушащиеся кожи на физиономии, переодетого в камуфляж без знаков различия и совершенно обалдевшего от всей этой суеты усадили на помосте, я почувствовал себя словно на принудительном препарировании. Включившееся освещение упрямо ассоциировалось с операционной, а расслабленный мужчина, устроившийся напротив, с хирургом-вивисектором.

Интервьюер выглядел чудаковато. Пиджак он не надел, оставшись в синей рубашке, галстуке, старомодных до невозможности подтяжках, свободных, тёмных брюках. Из обуви он предпочитал мягкие, скрадывающие шаги, туфли.

Каждый аксессуар — скромный и, одновременно, безумно дорогой.

Но все это дорогостоящее барахло меркло перед его большим, выпуклым лбом, небрежно зачёсанными назад волосами, множеством морщин, точно на свете не существует пластических хирургов и треугольной формой лица. Маленький, острый подбородок переходил в скулы, а те плавно перетекали в широкий лоб, создавая эффект напряжённой работы мозга вне зависимости от того, чем этот человек занят.

Вёл себя интервьюер соответственно образу. Сидел свободно, словно находился дома, а не в студии, со всеми был предельно корректен, говорил повелительно. Сказал — и забыл, уверенный, что распоряжение выполнят немедленно и без отсебятины.

Со мной он общался так же, как и с остальными, словно не замечал присевшую на стулья охрану и мои скованные ноги.

— Не обращайте внимания на свет. Расслабьтесь. Вас пока никто не видит, кроме присутствующих, поэтому отнеситесь к нашей беседе как к обычной болтовне. Если вам что-то покажется важным — перебивайте меня без стеснения. Итак, — в помещении установилась тишина, а телесуфлёр начал обратный отсчёт, оповещая о начале съёмки. На цифре «0» он мигнул красным, — Здравствуйте. Я — Глен Гленноу, и у нас сегодня в студии необычный гость, недавно взятый в плен боец добровольческой бригады «Титан». Ваш позывной — «Маяк»?

— Да.

— Предпочитаете данное обращение или предложите воспользоваться другим?

— В воинском ID фигурирует это имя, — ответил я, заранее предупреждённый о том, в каком порядке представляться перед камерой, — В прочих документах — Готто Ульссон, Вит Самад, Виталис Самадаки. По-разному. Но Маяк — привычнее. Поэтому давайте оставим, как есть.

— Ваше право, — кивнул телевизионщик, и с отрепетированной лёгкостью опёрся локтями на стол, сцепив пальцы между собой. Выглядело деловито и раскрепощённо. — Нашим зрителям было бы интересно узнать...

Интервьюировал

собеседник гениально, ставя вопросы так, что все мои ответы укладывались в относительно короткие предложения и, при этом, не позволял скатываться до ограниченных «да» или «нет». Увлекал, изредка улыбался, одобрительно покачивал головой, заставив уже через десяток минут позабыть о том, где я нахожусь и сколько народу присутствует вокруг.

Мы просто общались, раскованно, но без панибратства.

Периодически Глен (он попросил называть себя только по имени, без уважительных приставок) задавал острые вопросы, вроде моего персонального отношения к войне или к потерям среди мирного населения, но в глобальные темы не ударялся, придерживаясь уровня ограниченной информированности рядового военнослужащего.

Что поражало — телевизионщика интересовала истина, без навязываемых точек зрения или озвучивания чужих домыслов. Как было — так и было, не больше и не меньше. Он, будто сторонний наблюдатель, фиксировал получаемые сведенья, воздерживаясь от оценок.

Во всяком случае, при мне.

Наверное, поэтому за всё время общения Гленноу ни разу не попытался выставить героя своего нового сюжета озверелым психопатом, записавшимся в «Титан» из любви к насилию и убийствам.

А я этого, признаться, ждал.

... Трижды запись останавливалась на перерыв.

Приятная ассистентка, повадками неуловимо похожая на тележурналиста, только младше лет на сорок, угощала соком и водой.

Пользуясь паузой, Глен делал какие-то пометки в рабочем планшете, хранящемся в невидимой для зрителей части столика.

Охрана стояла по бокам, следя за тем, чтобы я не спёр упаковку сока или не утаил приклеенную к картону трубочку, положенную для комфортного питья.

После ко мне подбегал гримёр, что-приводил в порядок, и беседа продолжалась дальше...

Изрядно вымотавшись от зашкаливающего объёма произнесённых слов, окончание интервью я воспринял с затаённым облегчением. Давно столько не говорил, язык устал.

С меня сняли выданный камуфляж, вернули оранжевую робу, приказав переодеваться тут же, в студии. По оговоркам охраны я догадался: скоро окончание трудового дня, и им, как свободным людям, не терпится поскорее избавиться от осужденного и отправиться к семьям, на положенный отдых.

Глен Гленноу, вполголоса согласовывавший какие-то детали монтажа с рыхлым бородачом, спустившимся из операторской, затих, пристально посмотрел на мой обнажённый торс, отмечая заживающие солнечные ожоги и обрывки омертвевшей кожи.

— Карцер? — утвердительно поинтересовался он. — Три дня?

— Пять, — отчего-то застеснявшись, буркнул я и усерднее завозился с одеждой.

— Однако... Сволочи.

Я еле заметно кивнул, соглашаясь. Телевизионщик тоже кивнул, обозначив губами поддерживающую улыбку.