Пусть люди вымрут!
Шрифт:
Но обидно-то как… на первом же деле.
И шайтан побери, что же это за зараза такая в груди сидит? Давит, душит… но… так необычно. Как после первой затяжки из курительной трубки с хашишем.
– Ага, - засмеялся белобрысый, - представляешь, просыпается наместник утром — а голова в прикроватной тумбочке! Ха-ха, вот удивится-то! — римлянин тут же посерьезнел и добавил без нотки смеха: - Тяжко поди самой на смерть решиться? Совсем не то, что жирного римского борова зарезать?
Перебросил ноги в телегу и присел напротив арабески,
– Вас ведь так учили — коли дело прошло не идеально, так себя лезвием в грудь? Или еще как себя на ту сторону жизни отправлять умеет?
– Много как умеем. Только…
– Только это еще тяжелее и больнее, чем ножом в сердце, да?
Арабеска отвернулась. Откуда, гад, знает-то? Как будто мысли читает… ой, вот не дай бог сейчас вот эту, мимолетно проскочившую, прочитал… вот смеху-то будет, если кому в наместничестве расскажет. Уж тогда в самом деле лучше себя к праотцам послать, чем… нет-нет, не думай, дура. Замолчала и..
И что?
Гиза окончательно поняла, что к смерти не готова. А это значит, что все, чему ее учили — тому самому верблюду под хвост? И это означает: уж с такими-то мыслями теперь очень быстро найдут. И сделают то, на что не хватило духу самой. Только куда мучительнее.
И что теперь?
И наконец, что делать с этим поскребышем в груди… сейчас вроде как отлегло, но стоит только подумать…
Ой. Неужели?
Арабеска снова подняла голову и взглянула в глаза незнакомцу. Тот ничего не говорил, просто смотрел на нее, Гизаду Арбан-Адан аль Саджах. И все. Но вот взгляд… этот взгляд.
Нет, она не любвеобильная кошка. И не подстилка под благодетелем. И даже уже не девчонка-рабыня, которую заставляют изображать из себя гурию. Она готова прямо сейчас рассмеяться в лицо тем недоделанным бабам, которые при виде смазливой мордашки какого-нибудь самца тут же стонут и хватаются за низ живота.
С ней ничего такого нет. Но вот взгляд этот… И почему обладатель такого взгляда не остался тогда возле ворот Храма? Ведь он, а не она, сейчас должен был быть на ее месте, с головой наместника в корзине.
Он же сильнее. Нет? Точно сильнее.
– Как же вас там нещадно…, - проронил светловолосый. — Нет, ну точно пора эту вольницу прикрывать.
Мужчина тряхнул головой и стукнул кулаком по борту телеги. Та вздрогнула, и Гиза самолично почувствовала всю скрытую ярость того, кто так и остался для нее покуда безымянным светловолосым незнакомцем.
Он снова повернулся к арабеске и громко, четко спросил:
– Принцесса уничтоженного моими соотечественниками рода, ты хочешь сделать этот мир хоть чуть-чуть, но лучше? Я не о прошлом, принцесса, его не вернуть. Но будущее мы исправить можем. Я могу. Если захочешь — будь со мной, и тоже сможешь творить будущее.
Принцесса вырезанного госпиталиерами рода аль Саджах опустила взгляд. Противиться такому потоку решимости и веры в собственные силы она не могла. Все восемь лет унижений и, наоборот,
Наследной принцессе Гизаде аль Саджах не по пути с неудачниками. Век хашшишинов кончился, их история тоже.
Нужно искать новый путь. И похоже, дорожный указатель сейчас перед ней. Гиза снова подняла взгляд и вновь столкнулась им со спокойным, уверенным в собственной правоте воином.
– Хоть бы назвался, римлянин. Знать бы с кем в пекло пойду…
– Называй меня Вождем, - улыбнулся собеседник. — За Вождем пойдешь, с именем в душе и молчанием на устах, ибо имя дадут лишь путь прошедшему, а путь истинный и до истины ведущий суть бесконечен.
– Ой, я тебя умоляю…, - Гиза скривилась как от зубной боли.
– Давай без этого вашего папского богословия.
Вождь посмотрел на арабеску своими льдистыми глазами. Ничего не сказал, лишь улыбнулся. Повернулся к перешедшим на медленный шаг лошадям и щелкнул поводьями. Тележка продолжила путь.
В такие ночи, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Но это там, в долинах — бесформенные как серый кисель облака обтекали Гору, а особо ретивая облачность даже покушалась на замок Старца. То и дело шальная туча накрывала природные бастионы замка, и тут же все стены покрывала мерзкая морось, воздух становился таким влажным, что, казалось бы, зачерпни ладонью да сожми ее — и тут же из кулака вода польется.
В такие ночи «на стены» выходил облегченный состав патруля. Во-первых, ни шайтана не видно там внизу, и что десять человек поставить в наблюдении, что сотню — все равно. А во-вторых, только полнейший дурень в такую погоду полезет на неприступную Гору. Даже если предположить, что из сотен и тысяч ей подобных в этом горном крае, безумец будет знать какая из них та самая.
Ну и, наконец, не дело людей абсолютно бессмысленным делом утруждать. Люди хоть и пешки, но пешки думающие. А кое-кто, та же Гиза, и хорошо думающие. Поставь ее в бессмысленный дозор раз — поморщится. Два — удивится. Три — подумает, что не всесилен Старец, боится теней, ослаб духом.
Словом, сегодня в дозоре была полудюжина Ангаша — здоровенного турка, попавшего в услужение к Старцу уже лет тридцать как. Хотя самому богатырю уж на шестой десяток пошло, видать не обычным путем ожидания у Ворот пришел. Заприметил его ибн Саббах лично, не иначе.
Хорошо было то, что Ангаш по этой причине никогда не участвовал в оргиях хашшишинов, и арабеску знал очень так себе. Плохо же было и то, что Гиза в этом смысле отвечала полной взаимностью — ничего путного о могучем турке она не ведала, а расспрашивать остереглась после первого же косого взгляда, которым ее наградил один из послушников.