Пусть умирают дураки
Шрифт:
Этим же вечером дома, когда я рассказывал детям сказку перед сном, я заметил, что дочка не слушает, погруженная в свои мысли. Я спросил у нее, что случилось. И тогда, с широко распахнутыми глазами, она спросила:
— Папочка, а вот я — все-таки маленькая девочка, или просто взрослая тетя, которая не выросла?
Я знал, что подобные истории о своих детях могли бы рассказать миллионы людей. И что все это абсолютно естественно. И тем не менее меня не покидала мысль, что разделяя со своими детьми какую-то часть их жизни, я становлюсь эмоционально богаче. Что ткань моей жизни была сплетена вот из таких, кажущихся совершенно незначительными, милых штучек.
Или вот снова — моя дочка. Один раз, когда мы обедали, она вела
— Еще что-нибудь такое сделаешь, и я тебя убью!
Это была, понятно, фигура речи. Но дочь посмотрела на нее очень пристально и спросила:
— А у тебя есть пистолет?
Это прозвучало смешно, ведь она в самом деле считала, что раз у ее мамы нет пистолета, то и убить ее она никак не могла. Она не имела еще никакого понятия о войнах и эпидемиях, о насильниках и о тех, кто пристает к женщинам на улицах, об авиакатастрофах и дорожных происшествиях, об избиениях до полусмерти, о раковых заболеваниях, об отравлении, о людях, выброшенных из окна.
Мы с Валери засмеялись, и она сказала:
— Конечно, у меня нет пистолета, не говори глупостей.
Только тогда налет тревожной напряженности исчез с лица дочери. Я не припомню, чтобы Валери еще когда-нибудь после этого случая говорила что-нибудь подобное.
Иногда и сама Валери повергала меня в изумление. С годами она становилась все более по-католически консервативной. Она не была уже больше той богемной девушкой из Гринвич Виллидж, мечтающей стать писательницей. Когда мы жили в черте города, держать домашних животных жильцам не разрешалось, и я не знал, что Валери любит животных. Теперь, когда у нас появился собственный дом, Валери купила щенка и котенка. Что не особо-то обрадовало меня, хотя, конечно, приятно было смотреть, как сын и дочка играют на лужайке со своими любимцами. На самом деле я никогда не любил домашних собак и кошек: что-то в них было сиротское.
С Валери я был слишком счастлив. Тогда я и понятия не имел, насколько это редкая вещь, и насколько драгоценная. Пишущему человеку сложно было бы найти лучшую мать для его детей, чем Валери. Если дети падали откуда-нибудь, и им нужно было накладывать швы, она никогда не паниковала и не беспокоила меня. Она делала всю работу по дому, которую, по идее, должен делать мужчина, но на которую у меня никогда не хватало терпения. И никогда не жаловалась. До ее родителей было теперь езды минут тридцать и часто по вечерам и на уик-энды она просто брала машину, детей и ехала к ним, даже не спрашивая меня, хочу ли я поехать вместе с ними. Она знала, что такого рода визиты я терпеть не мог, и что, оставшись один, я буду работать над книгой.
Но иногда ей почему-то снились кошмары, возможно, из-за ее католического воспитания. Ночью мне приходилось будить ее, потому что, даже в глубоком сне, она вскрикивала с отчаянием и тихонько плакала. Один раз ночью она была в жутком испуге, и я крепко держал ее в объятиях и спрашивал, что случилось, что такое ей приснилось, и она прошептала:
— Никогда не говори мне, что я умираю.
Я не на шутку перепугался. Мне мерещилось, что она ходила к врачу и он сообщил ей скверные новости. Но на утро, когда я спросил ее, она ничего не могла вспомнить. А когда пытался узнать, не ходила ли она к врачу, она только рассмеялась. Она сказала мне:
— Это мое религиозное воспитание. Наверное, меня тревожит, не попаду ли я в ад.
На протяжении двух лет я работал нештатным автором, сочиняя статьи для журналов, наблюдал, как подрастают дети, и настолько счастливым был наш брак, что я испытывал почти отвращение. Валери часто навещала своих родных, а я почти все время проводил в своей писательской норе, то бишь в кабинете, так что видели мы друг друга не очень много. Каждый месяц
После двух лет жизни в своем пригородном доме, работая по десять часов ежедневно, посещая раз в месяц кино, читая все, что попадается под руку, однажды я принял приглашение Эдди Лансера поехать с ним пообедать. Впервые за два года мне предстояло увидеть ночной Нью-Йорк. Днем я бывал в городе, встречаясь с редакторами журналов, для которых писал статьи, но к ужину всегда возвращался домой. Валери научилась прекрасно готовить, и мне не хотелось пропускать домашнего ужина с детьми и последнего за день рабочего раунда в своем кабинете.
Эдди Лансер только что вернулся из Голливуда, и он пообещал мне кучу интересных историй и великолепную еду. Ну и, как обычно, поинтересовался, как продвигается мой роман. Он всегда относился ко мне так, будто был уверен, что рано или поздно я стану большим писателем, и мне это нравилось. Он был одним из немногих моих знакомых, в котором, казалось, присутствовала искренняя доброта, не искаженная интересом к собственной персоне. И еще он бывал весьма забавным, и этой его черте я завидовал. Чем-то он напоминал мне Валери того времени, когда она еще писала рассказы, учась в Нью-Скул. Это присутствовало в написанных ею вещах, а иногда и в обычной жизни. И даже теперь это иногда в ней проскакивало. Я сказал Эдди, что завтра мне нужно будет заехать в редакции по поводу заказов, и после этого мы сможем встретиться и пойти пообедать.
Он привел меня в ресторанчик под названием «Жемчужный», о котором я никогда и не слышал. Я был настолько сер, что даже не знал, что это был китайский ресторан «для своих людей». Здесь я впервые в жизни попробовал китайскую кухню, и когда я сказал об этом Эдди, он очень удивился. Знакомя меня со всем спектром китайских кушаний, он то и дело кивал в сторону всяких знаменитостей, показывая мне их, и даже разломил мое «печенье-гадание»[ [8] и прочитал бумажку с предсказанием. А также остановил меня, когда я попытался съесть «печенье-гадание».
8
«Печенье-гадание» — подается в китайских ресторанах, в нем запечена бумажка с предсказанием судьбы.
— Нет, нет, их не едят, — предупредил он. — Это дурной тон. Если ты вынесешь что-нибудь полезное для себя из этого вечера, так это твердое знание, что нельзя съедать «печенье-гадание», подаваемое в китайском ресторане.
Соблюдение всех этих ритуалов выглядело, конечно, забавным для двух друзей в свете их взаимоотношений. И вот как-то, спустя месяцы, я прочел в журнале «Эсквайр» его рассказ, где он описывал этот случай. История была трогательная, в которой он подсмеивался над собой как он подсмеивается надо мной. После этого рассказа я узнал его лучше, поняв, что за его доброжелательностью скрывается его бесконечное одиночество, его отчужденность от людей и от всего мира. И я стал примерно представлять, что он думал обо мне на самом деле. В его рассказе я предстал как человек, способный управлять ходом собственной жизни, знающий, куда он идет. И это чертовски меня удивило.