Пустынная дорога смерти
Шрифт:
Старинная усадьба пришла в запустенье: крыша над главным залом уже обвалилась, стёкла в оранжерее приобрели жёлто-зелёный оттенок и потрескались во многих местах, крошащиеся, могучие стены поросли диким плющом, ползущим к запретному небу. Фонтан был разрушен, рассыпалась на мелкие составляющие юная дева держащая в руках кувшин, из которого некогда струилась, сверкая под солнцем, журчала вода. Прошлое поглотило это место, сковало статуи тревожным сном бурь. Жёсткая, сухая трава цепко держалась за аккуратные плиты, которыми были вымощены дорожки. Она тихо шептала, когда ветер небрежно касался её, пробуждая холодным дыханием. Вокруг непроходимой стеной стоял тёмный, грозный лес, скрывающий в сумраке гиблые, гнилые топи.
И здесь, вдали от городской суеты и людских эмоций, царила тишина. Та, что подобна вечному, безумному
Смерть… падение в пустоту… в вечность. Это лучше, чем сухое, скрипящее существование, заставляющее вечно вспоминать о былом, о потускневшем в потоке времени величии и заржавевшем мече благородства и справедливости. Эти статуи словно древние старцы обращали молящие, пустые взоры в небо, прося об исчезновении. Камень крошится, медленно превращаясь в пыль. Это его своеобразная смерть и одновременно с этим некое особенное перерождение.
Он стоял на коленях, глядя в непроглядную, всепоглощающую, ядовитую темноту и прислушиваясь к сухой, пронзительной песне ветра. Этот шум невыносимым гулом отзывался в его ушах. Он слышал, как там, за тёмными стенами лесной крепости, полной ловушек и таинственных троп, люди копошатся, как маленькие, суетливые муравьи в большом и сером, ненадёжном муравейнике. Они чувствуют себя в безопасности, не ощущают слежку опасного, кровавого хищника. Этот гул сводил его с ума.
Его руки были прикованы к сырым, каменным стенам. Он знал, что это ненадолго. Лишь только солнце спрячется за могучей спиной Азраила, не оставляя за собой пламенных следов, тяжёлые цепи рухнут. Он пробудился вновь, но на этот раз чтобы утолить нестерпимую жажду невинной крови. Настало время Дикой Охоты, ужасной Кровавой жатвы. Такова сделка с Великим Владыкой, с игроком, умело передвигающим фигуры на доске и вершащим судьбы и свою справедливость. Он всего лишь его пёс. Да, он уже вкусил крови и впервые за 24 года осквернил могущество ангела смерти. О, сколько безумных ночей он провёл, скитаясь в одиночестве по лесу и ища жертв. Лишь три ночи в месяц он был свободен, но идти ему было некуда. Его существование было вне времени, вне границ, вне законов природы и мира. Но вот пришло время жажды, время, когда разум его наполнится безумием.
Глаза его горели изумрудным пламенем. Белые волосы спускались ровными прядями по бледным плечам, исписанным чёрными, тайными символами.
Они смеялись над ним, считали его уродцем. Но он нашёл своё утешение в бессмертии. Владыка великодушен, он забрал его существо к себе и теперь не смеют к нему приблизиться ангелы смерти. Они издевались над ним, да. Но теперь их тела гниют в глубоких, сырых могилах в нерушимой тени величественных жнецов. Мрак принял его, болезненно впился в беззащитное тело.
И он смеялся, смеялся безумно. Вокруг него гудела безграничная пустота. Он смеялся, но смех его был похож на дикий, жуткий лай.
Перед ним стояла величественная и изящная статуя Ниарцинеля, заполняющая собой всё пространство узкого помещения до дальней стены. Лик вечно юного жнеца был одновременно суров и прекрасен. Полу-демон, полу-ангел раскрыл свои застывшие, могучие, каменные крылья заслоняя ими призрачное, белое свечение, исходящее от своеобразной сукровицы, сочащейся из дальней стены. У ног его в большую, устрашающую груду были свалены побелевшие, местами поросшие мхом человеческие кости. Казалось, будто Ниарцинель навис над своим бессмертным пленником, безустанно и внимательно наблюдая за ним.
Шепотки во тьме… что они напевают в горестных ночных сновидениях, полных призраками прошлого? Что скрывают? Они знают печальную песню мёртвых, они поют её в безмолвии ему, великому Шуту!
Скоро цепи рухнут вновь… скоро. Он смеялся, и от смеха его содрогалась тьма.
2
Дин подъезжал к старому, аккуратно отделанному дому, на пятом этаже которого находилась квартира Марго Сиетл и её сына Израила. Обшарпанная, деревянная дверь в подъезд была распахнута настежь, но тусклый дневной свет, едва пробивающийся сквозь тучи, не мог рассеять зыбкую, почти материальную темноту, поглотившую узкую лестничную клетку. Где-то вдали, ближе к центру города, кипела будничная жизнь. Но здесь, на окраине, рядом со старым вокзалом, под протекающей крышей которого нашли свое прибежище голуби, было тихо. Казалось, жизнь здесь остановилась, а все люди превратились в вечно странствующие, серые пески. Скрюченное, сухое деревце, вторившее мощным потокам
Дину стало не по себе от взгляда на её одинокий, сгорбленный силуэт. Поёжившись он вышел из машины и быстро зашагал в сторону двери, стараясь не смотреть на странную женщину.
– Хелен? – спросила старушка скрипучим голосом, поворачивая голову в сторону Дина, словно она могла увидеть его. Лицо её сделалось серьёзным, отчего ещё сильнее начало напоминать жуткую посмертную маску. Под левым глазом на белёсой, морщинистой коже ярко выделялась большая родинка. – Это ты Хелен? Ты уже вернулась?
– Нет, простите. Вы ошиблись, – подавляя неприязнь ответил Дин и подошёл к ней поближе. От неё очень сильно пахло едкими духами с приторным ароматом пиона. Этот запах словно скрывал вонь разлагающейся, гниющей плоти и тлена смерти. От этих мыслей его начало тошнить. – Где Вы живёте? На улице холодно, а Вы слишком легко одеты. Давайте я провожу Вас домой. Не бойтесь, я местный шериф…
– О, я знаю кто ты, – широко улыбнулась она. – Знаю, Дин Саммерс. Я знаю о тебе многое…
– Как…
– Не бойся. Подойди ко мне ближе. Я обещаю, что никогда не раскрою твоих тайн. А их у тебя много… Очень много… Сколько ненависти! Ах, сколько ненависти в твоём сердце! И сестра, твоя маленькая сестра… она приходила сегодня ночью. Ты винишь себя в её смерти? Не стоит. Так было задумано. Её смерть была задумана ИМ. Вся эта злость скрывает в тебе маленького, потерявшегося мальчика… И эта жажда убийства лишь защита, требующая жертв.
В ужасе Дин отшатнулся от неё и нервно взъерошив волосы, не оглядываясь поспешил в тёмное нутро холодного подъезда. Страх… снова он завладел его некогда твёрдым, рациональным рассудком. Безумие прокралось в его ныне импульсивную сущность. Он торопливо поднимался по лестнице и звук его шагов эхом отдавался от серых стен с обвалившейся, пожелтевшей штукатуркой. Ему хотелось заткнуть уши и кричать лишь бы не слышать скорбный крик ворон и воронов, кормящихся у ног этой жуткой, слепой старухи. Стены давили на него, он снова начал задыхаться. Этот ужасный сладкий запах её духов, казалось отравлял его лёгкие, заставляя их судорожно сжиматься. Голова закружилась, и он прислонился спиной к грязной стене. Ноги стали ватными, на лбу выступила блестящая испарина. Свет причудливыми пятнами заливал лестничную площадку, падая на пол и стены сквозь грязное окно. Дин смотрел на мутные разводы на старом, потрескавшемся стекле и успокаивался. Удушье и головокружение исчезли так же резко, как и появились. Ощущая всем телом слабость, он медленно продолжил своё восхождение по узкой лестнице.
Наконец он остановился у старой двери в квартиру Марго Сиетл и постучал. Не прошло и минуты, как дверь ему открыла хозяйка. Муж Марго ушёл из жизни рано, когда Израилу было всего лишь 6 лет, поэтому ей всегда приходилось много работать. Жизнь, больше похожая на скромное, бывало полуголодное выживание с ребёнком на руках и без помощи родственников, сильно изменила её. У Марго рано появились морщины, чёрные, роскошные волосы посеребрили седые пряди, руки её огрубели, губы поблекли, а нежный, здоровый румянец давно исчез с её щёк, оставив вместо себя холодную бледность. Лишь только тёмно-синие глаза оставались всё такими же живыми, глубокими и загадочными. Когда она, открыв скрипящую входную дверь, увидела Дина, то сердце её сжалось от давящего чувства тревоги. На ней были чёрные, зауженные к низу брюки, синяя кофта и коричневый, тёплый шарф. Волосы были аккуратно собраны в строгий пучок. Несмотря на то, что жизнь сильно её истощила, в ней сохранилась та элегантность и то поведение, присущие истинной аристократке. Она хорошо знала Дина, ведь они были почти соседями, она знала многое о его работе, поэтому сердце её предчувствовало тревожные новости.