Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Увидев все это поутру и убедившись еще и еще раз в том, что это не мираж, ощущаешь сладкую тяжесть под солнечным сплетением, так, что не вдохнуть, не выдохнуть, пьешь воду и с трудом сдерживаешь себя, чтобы не встать и весь день тенью не ходить за Сепфорой по пятам, уменьшаясь к полудню до полного слияния с нею и удлиняясь к вечеру, пока мгла ночи не поглотит твою тень, отделит от нее и замкнет в привычное для тебя и раньше столь желанное, а теперь изматывающее одиночество.
И так ясно, как будто в этот миг и произносятся, звучат в ушах Моисея однажды произнесенные в минуту необъяснимого откровения слова Мернептаха:
Яблоки из ее рук, поданные к обеду, несут в себе прохладу и аромат ее жизни.
Палатка Моисея поставлена рядом с ее палаткой, так что еще во сне, приближающемся к пробуждению, первые шорохи раннего вставания в предрассветном безмолвии принадлежат ей. По вечерам, когда стада уже, негромко вздыхая, спят в загонах, а сестрицы — в своих палатках, они вдвоем, после вечернего умывания, сидят и до поздней ночи беседуют о чем-то столь мимолетном и незначительном, что назавтра и не упомнишь.
Но ведь Моисею не это важно. Главное — просто сидеть рядом, ощущая тепло, идущее от ее тела, дыхание ее ноздрей, в котором все запахи яблок, мандрагор, сладость вод и сока, выжатого из фиников, всех бальзамов, всего того, что и не встретишь здесь, в пустыне, что знакомо ему по прежней жизни, словно бы все царство цветов, плодов, растений влило в нее свои соки и отослало в пустыню хранить их память.
И что это, намек или наивная простота девицы, рожденной и живущей в слиянии с природой, когда она говорит о том, что нередко завидует мужской уверенности и нечувствительности, хотя понимает, что Моисей по-своему ощущает мерцание звезд и безмолвие пустыни, столь сильно влияющие на нее.
И он, уже не юноша, раньше времени приходит к палатке, где она умывается после жаркого дня, и никакого в нем нетерпения, наоборот, желание, чтобы длилось это простаивание в очереди, и он скорее ощущает, чем слышит, как опадают с нее одежды, как вода с избытком льется из ковша на тело ее, само подобное ковшу, на бедра, от линий которых, едва обозначенных под хламидой, холодеет сердце.
И этот голос ее, певуче-гортанный у водопоя, когда овцы, напившись, сами отходят от корыта: сладко произносимое, почти выпеваемое ею слово — иашак [8] .
8
Иашак (древнеевр.) — он поцелует меня, напоит, прикоснется.
Напоение любовью и жизнью.
Сепфора — как сапфир, амфора.
Нечто тяжеловесно-прекрасное в звучании этого имени.
Красота ее сродни той апатии, о которой говорил Итро, тяге к насилию, способному на любые преступления, лишь бы овладеть ею. Кстати, Итро, казалось бы жаждущий узнать историю его бегства, куда-то исчез.
На ранней заре Моисей мельком успевает заметить в приоткрывшемся пологе
Но мельком увиденное им достаточно, чтобы радость и хорошее настроение не оставляли его весь день, чтобы еда и питье были особенно вкусны, ибо к ним прикасалась ее рука, чтобы взгляд остро замечал все живое, радующееся утренней прохладе, от малой ящерицы до зайца, живущего в скалах, от замершего в расщелине филина, который всю ночь вторгался тревожными криками в сны Моисея, до высоко парящего грифа, чующего запах падали на далекие расстояния. Уйма воронов сопровождает стадо карканьем, и время от времени то один, то другой ворон садится на спину овцы, выдергивает клювом клок шерсти и улетает вить гнездо. Давно Моисей не был так раскован, беспечен, слит с окружением.
Под вечер, на обратном пути, встречает его Итро, явно чем-то озабоченный. Велит дочерям вести овец в загон, приглашает Моисея к себе в шатер.
Оказывается, в эти дни он побывал у кочующих на севере сынов своего племени. Лазутчики принесли с дальнего севера, из дуги плодородия, всякие тревожные слухи, но прежде он просит Моисея рассказать подробно обо всем, что с ним произошло с тех дней, когда они расстались. Он, Итро, знает свой грешок — словоохотливость: увидел Моисея тогда и не дал ему рта раскрыть. Но сейчас это не просто дань этикету, это важно.
Сепфора подает всякие кушанья, и потому мысль Моисея каждый раз уносится за ней, да и ленивая бесшабашность прошедшего чудесного дня не дает ему сосредоточиться, но все же он рассказывает о Мернептахе, Яхмесе, посещении медных копей, аскетов в западной пустыне, о том, что Яхмес, вероятно, и вправду обнаружил истинных его родных. Ему ужасно не хочется вспоминать об убийстве, но тут сам Итро как бы приходит на помощь, говорит:
— Пока ты когда-нибудь отыщешь своих родных, наша семья заменит их тебе, дочери мои очень тебя полюбили, правда, Сепфора?
Принесшая на блюде гору фиников, яблок, гранатов, она горячо кивает отцу в знак согласия, и получается у нее это удивительно естественно и просто.
— По-моему, она тебе весьма приглянулась, — говорит Итро после ее ухода.
Моисей захвачен врасплох, краснеет. Он, при всем своем косноязычии потрясающий собеседников умением разбирать сложнейшие вопросы письменности, истории, философии, науки, бормочет в ответ что-то невразумительное об удивительном дне и зеленых пастбищах, сапфирах и освежающем запахе яблок.
Итро приходит на помощь:
— Насколько я понимаю, ты просишь ее руки. Я поговорю с ней. Как верховный жрец, благословляю вас. Понимаю, тебе сейчас ни до чего иного нет дела, и все же в двух словах скажу, что меня тревожит: лазутчики доносят, что на севере весьма усиливается империя хеттов. Поговаривают о том, что они хотят вступить в союз с амуру, заклятыми врагами Кемет. Я чувствую начало брожения среди кочевых племен Моава, среди аммонитян и, конечно, мидианитян. Ничего хорошего это не предвещает. Дней через десять спустишься со стадами на юго-восток, ближе к морю. Я знаю, тебе надо побыть одному, подальше от всего этого копошения, одиночество влияет на тебя весьма благотворно.