Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

Баух Эфраим Ицхокович

Нередко снился один и тот же сон о водах: Моисей идет куда-то, не зная с кем, но несомненно чувствуя, что кто-то рядом. Идет среди дня, среди обычной суеты города. Вокруг много народа. Солнце на склоне неба, нежаркое.

Но вот по обочинам дороги начинает прибывать — слабо, но весьма заметно — вода. Прибывает непонятно откуда, и все начинают метаться, уходить в другие места, но везде, по всему пространству, между домами ли, холмами, исподволь набирает силу вода. Моисей поднимается на высокое строение — башню или пирамиду,

а вода уже лижет подножье, прибывает и пребывает всюду — лужами, блестяще-зыбкой поверхностью, влажной землей, грязью, — вода угрожает и объединяет все. И главное, непонятно, откуда она, никаких не было предзнаменований, мир пребывает только в видимых глазу пределах, весь заливается ласковым ознобом тревоги и воды.

Иногда Моисей засыпает, как ныряет в бездну сна, но так и не удается достичь того дна, где сон теряет знаки времени, прочно переходя в вечность, и не стирается из памяти.

Бесполезны и попытки достичь абсолютных сводов сна, чтобы нырнуть под них, ибо оттуда не выберешься, как из-под скалы в глубине моря, не хватит дыхания. Но томление и тоска подобны тем водам в досознании, которые качают его сон, как покачивали корзину спасения, но на этот раз она подвешена к звездам, и изначальный исток, предвещающий раскрытие тайны Сотворения мира, двуедин тьмою и светом, ночью и днем.

Ночь и день — весы Сотворения мира.

Тихо, как овцы рядом в ночи, вздыхают человечьи стада, убегая от тяжкой реальности подневольного труда в грезы, возникающие из перегноя остаточной памяти об их предках, о собственном младенчестве, из мучающей их неясной жажды исхода куда-то, стиснутой двумя тисками — животным страхом перед гибелью и божественной вневременностью, непонятной им, но влекущей и устрашающей.

Колокольцы овец — это колокольцы ночи, это тихий звук иного мира, голос немого ветра, говорящего звуками этих колокольцев…

Сон в мире миллионноголов, одновременно стаден и одинок, несет иной мир, в котором связаны сны приближающихся к смерти стариков со снами только нарождающихся младенцев.

Идея сна гениальна.

Не только лицо, но и душа обожжена сном.

Можно заспать, но можно и выспать нарождающуюся историю мира, мощно ворочающуюся во сне.

Просыпается же он часто как от внутреннего толчка, чувствуя бестелесность, лишь потусторонняя легкость обозначает его присутствие в этой тьме, где сам себя не видишь, и никакая мысль не отягчает его сознание, но весь он как сосуд скудельный, хрупкий, пустой, готовый к принятию чего-то высшего, что и есть его сущность, но пока это — не явное, он пуст, легок и как бы вовсе не существует. Волосы шевелятся на голове, хотя в ночи жаркое и полное безветрие.

И все это, ощущаемое как ничто, ожидающее наполнения последней истиной, творится в темноте. Иногда будит его в великой этой пустоши гул множеств, движение, угроза. Что-то словно бы свершается совсем рядом — только в ином измерении — как фата-моргана. Но это более реально, чем просто остекленевшие зеркала миражей, это почти на грани схватываемой на ощупь реальности, которая столь

же неожиданно проваливается в великую тишину.

И только Небесный воз, млечный, как пена моря, мириадами звезд, подобных песчинкам замершего света, чудится знаками этого потайного движения, небесным отпечатком этого гула.

Сны такие угнетают, воспринимаются как предупреждение, знак то ли будущих бедствий, то ли свершений, они сбивают с толку, вторгаясь в размышления Моисея грубо, не ко времени.

И все время хаотичный поток снов как бы вершится в некоем кольце, за пределы которого невозможно вырваться.

Однажды Моисей вскакивает со сна в страхе.

Посреди ночи слышится какой-то вселенский вздох, пробегающий морщью и мощью по просторам пустыни, невыразимый вздох самого Творения, не выдерживающего тяжести собственной печали, называемой вечностью.

6. Собеседник

Далеко уходит Моисей на юго-восток, пася овечьи стада Итро. Вспоминает жену свою, красавицу Сепфору, с неизменным теплом и любовью.

Но главный собеседник Моисея — пустыня.

Этот отсутствующий и в то же время наличествующий собеседник обладает удивительными качествами.

Не переча, проявляет упрямство.

Не споря, опровергает твои доводы.

Более того, воспринимаясь пустотой, невероятно объемен и влекут.

Не навязывается, но и не отстает.

Беспредельно податлив, но в любой миг обозначает границу, на которую твое любопытство натыкается как на стену. С нескрываемым милосердием, более похожим на насмешку, следит за тем, как твое любопытство пытается пробить брешь в этой стене.

Может обозначиться как некое озарение. Может вовсе подолгу не откликаться, но его отсутствующее присутствие ты ощущаешь всегда.

Вернее даже, не ощущаешь, а всегда готов к его явлению, злясь и понимая, что большего тебе не дано.

Во сне ты можешь даже как-то физически ощутить его отсутствие, но всегда за краем зрения.

Собеседник этот ведет себя как законченный простак, но за его пустым, как бы отсутствующим взглядом, лишенным всяческой мысли, скрывается абсолютное знание.

Настолько он нищенски прост, подобно самой сути Сущего, настолько связан с ним, как бывают накрепко связаны с родным очагом и самыми близкими, что хитроумные строители пирамид кажутся неизвестно откуда возникшими перекати-поле, лишенными привязанности и пуповины, хотя, казалось, навеки вросли в землю.

В конце концов своим поведением он дает понять, что просто щадит тебя, ибо жадность твоего любопытства ставит под угрозу твое же существование.

Он достаточно ясно намекал, что твое лицо, как форма преходящего праха, его не интересует. Дать же тебе увидеть свое лицо означает — принести тебе смерть.

Но в то же время существует он только и абсолютно как твой собеседник. И зависит от тебя точно так же, как ты от него, хотя ты — прах, а он — вечность.

Снизойдя к тебе, он уже тем самым поставил себя с тобой на равных.