Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
— Странно, — говорит Моисей, — после стольких лет весь Египет представляется мне как это плоское, стертое лицо Горемахета, охраняющего мертвый сон мумий. Страна подобна гробнице, покрытой пылью времени, особенно после шума ангельских крыл в пустыне, над несгораемым кустом терновника. Иной опыт открылся мне. Но до сих пор вызывают дрожь слова учителя нашего Анена, давно ушедшего в мир мертвых. Он молился на этом самом месте: «О, шесепанх Хафра, живой образ Хафры, голова твоя слита с телом могучего царя пустыни льва и крыльями орла, лик твой, столь близкий нам всем, несет ужас северным народам, называющим тебя последней тайной мира — сфинксом».
— Не
— Но день-то какой чудесный. Последний подарок перед тем, как кинуться в водоворот, все же теша себя надеждой, что кривая вынесет или Бог спасет.
— А обо мне, о детях ты подумал?
— Женщина, переступи через себя.
— Страшно мне, знаешь отчего? Я теряю тебя и при этом поразительно спокойна.
— Наверно, Он покрывает и это невероятие.
— Говори попроще. Ведь речь о жизни и смерти.
— Гляди. Мы приблизились к морю. Здесь тоже когда-то была резиденция властителя страны Кемет. Нынче, как видишь, мерзость запустения. На этом вот месте мы с твоим отцом общались немым языком рисунков. Чертили на песке и стирали. Лучший способ таить мысли от вездесущих соглядатаев. Видишь, я веду кривую, подобно волне. В юности она казалась мне недостаточно ясной формулой судьбы. Теперь же только в ней вижу спасение. Теперь донная часть кривой видится мне гнилой низиной рабства и унижения, из которой эта масса должна желать вырваться, но страх сковывает ее. Если мне удастся этот страх обернуть силой, идущей понизу волны и также поднимающей ее вверх, к Нему, значит, все случившееся со мной — правда, и ради этого стоит идти на самый крайний риск. И выходит, вся моя жизнь, все знания, весь опыт вели меня к этой цели. И если это так, а я верю, что это так, Он будет стоять за мной и ничего со мной не случится. Господи, как меня изводит эта несвойственная мне патетика, но сие, видно, от меня уже не зависит. Вот что привело меня в эту свиноглазую страну. Говорят, Бог в помощь. В данном единственном случае это означает именно то, что оно означает. Сепфора, ты слышишь меня?
– Я слушаю море. Ты не обратил внимание на сущую мелочь: я, дочь пустыни, вижу его впервые в жизни. Потрясает меня более, чем пирамиды. Но совсем невероятно, как рядом с этой свободой и тягой пространства могло зародиться такое закоренелое рабство, в котором живут братья твои и сестры. Представить их мореплавателями никак не могу. Потому и кривая твоя ничего им не объяснит. Для этого надо, чтобы волна вознесла их в небо, а потом сердце падало в бездну.
— Какие взлеты и падения? Их же намеренно держат на самом дне жизни.
— Не всегда же так было. Мне отец рассказывал, что в прошлом правителем при фараоне был еврей Иосеф.
— Мало что было в прошлом. Слышала о пришлых царях-пастухах — гиксосах? Только упоминание их имени наводит страх на притеснителей моего народа. Те заставили их испытать всю горечь рабства. Но у гиксосов было тогда новое оружие — колесницы.
— Ты играешь с огнем.
— Нам нужно оружие лишь для защиты там. В пустыне.
— Уверен, что за тобой пойдут?
— Честно говоря, одна лишь надежда: за четыреста лет пребывания в этой стране евреи не приняли культ мертвых и поклонения животным. Почти все наслышаны о высокой судьбе праотцев наших Авраама, Исаака и Иакова.
— Ты сам в этом убедился?
— Аарон сказал мне. Ему я верю, как самому себе.
— А Элишева
— Таких немного.
— Не обольщайся.
— Из-за этих лизоблюдов уроженцы Кемет не терпят нашего брата. Эта взаимная неприязнь — оружие посильнее колесниц.
— Откуда у мужчин такая завидная уверенность в том, что они могут что-либо изменить в этом мире?..
Возвращаются домой поздно, когда все уже спят. Бодрствует лишь Аарон, дожидаясь их.
— Моисей, я выполнил твою просьбу.
— Какую? — спрашивает Сепфора.
— Ты должна вернуться с детьми к отцу. На днях туда уходит купеческий караван, — говорит Моисей.
— Что скажут остальные: своих отослал, а нас подвергает опасности вместе с женами и детьми?
— Отвечу: она — вольная дочь пустыни, а вы были и есть рабы. Вы должны лишь привыкнуть к тому, что для нее и есть жизнь. Вы боитесь даже думать об этом, а она, женщина, просто садится на ослика; берет детей и отправляется туда, к отцу своему. И мы должны — к Отцу нашему.
Далеко за полночь лежит Моисей с открытыми глазами. Сепфора уткнулась ему в плечо. Лягушачьи хороводы под луной достигли апогея.
— Ну как я буду без тебя? Элишева говорит, что десятки лет не было такого лягушачьего гвалта. Ощущение, что еще миг, и они выйдут из болот и омерзят всю землю. Я люблю тебя и верю в тебя. Зря ты меня отсылаешь. Я была бы тебе подмогой и опорой.
— Мне спокойней будет, если ты уедешь. В последнее время мой нежеланный, но оправдывающий себя поводырь — интуиция. Она и подсказывает, что так будет лучше.
— Я жена верная и подчиняющаяся мужу. Об одном прошу тебя: разреши мне присутствовать на завтрашнем великом сборище.
12. Собрание
Редкие светильники слабо освещают это обширное пространство между стен, кажущееся узким и тесным, ибо огромное число людских существ, прижатых друг к другу, грозит эти стены развалить. Тяжкий шум голосов да и самого дыхания облаком испарения висит под поблескивающим от влажности потолком.
Старейшины в белых хламидах восседают в первом ряду. Только их лица, обрамленные бородами, одухотворены небоязнью смерти. А за ними, несмотря на волнение, качающее это людское скопище, ощущается, как бывает камень под сердцем, темная, тяжкая глыба несдвигаемой, зачерствелой рабской жизни. Скопище безлико и, будто несомое объединяющей всех волной страха, замерло над пропастью, как балансирующее на этой волне. Такое напряжение выдержать трудно, и потому оно то тут, то там разряжается бормотанием, вскрикиванием, проклятием, вспышкой истеричной самоуверенности и даже припадочного высокомерия, порожденного ничтожеством.
Все это качает неким дурманом пространство, пропитанное запахом гниющих трав, листьев, ряски, перегноя, застойных вод. Толпище настолько напоминает болото, в котором живет, что все выкрики, проклятия, плоские шутки, вызывающие натужный смех, подобны пузырям спертого воздуха, поднимающимся из чавкающих глубин и лопающимся на поверхности болота.
Амрам, сидящий среди старейшин и с трудом понимающий, что вокруг происходит, все же испытывает неловкость, глядя на двух своих сыновей, Аарона и Моисея, стоящих как бы в некотором замешательстве перед всем этим скопищем. Ему бы, Амраму, нужна была сейчас рядом дочь Мириам, чтобы объяснить или хотя бы подбодрить, но она далеко позади, среди женщин.