Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Для этого народа сосцы родной матери будут всегда сосцами запрета — это войдет в его сущность.
Мужчина сотворяет ребенка, видит свое творение со стороны, уже не принадлежащее ему. Как скульптор свои произведения.
И Моисей ощущает в эти последние часы жизни опустошенность творца: он сотворил Исход, вылепил начерно народ, но все это уходит в мир, и неудовлетворенность снедает его, Моисея, душу.
Так оно, верно, и есть: в миг такой опустошенности легче всего покинуть этот мир.
Моисей знает:
Она необычна, эта опустошенность. В суете человеческой такие мгновения, как праздник совершеннолетия, обручение с женщиной, рождение первенца, смерть, обнажают скрытую, но наличествующую глубокую серьезность жизни, ее высочайший знак. Отсюда — этот внезапный, накрывающий с головой страх, что великое, высокое, единственное уйдет в суету, в ничто.
И, утишая в себе этот страх, вглядывается Моисей с Нево в темень, на юг — в мерцание пустыни, вслушивается в шорох скудных трав, шорох его молодости и лучших часов жизни. Но встают перед ним ущемленные болью непонимания глаза Сепфоры и сыновей: в последние дни, во власти плохих предчувствий, намеренно проявлял к ним отчужденность, уверенный, что так им будет легче перенести его уход из жизни. По чудной наивности своей, они думали, что ему жить еще долго, ибо не завершил же он дело своей жизни.
Следует разобраться, легче ли ему оттого, что сама идея Исхода будет жива, пока жив род человеческий, ибо незавершаема, полна изначальной энергии и какой-то даже детской веры в свое осуществление.
От слишком любопытных, дотошных, насмешливо-пристальных взглядов она будет весьма искусно защищаться видимой на поверхностный взгляд инфантильностью. Она будет допускать приближение вплотную к ней напрочь ее уничтожающей критики, чтоб внезапно и который раз повергнуть в сокрушительный позор.
Она будет ввергать в уныние разъеденные скепсисом умы, ибо в тот момент, когда им покажется, что они дошли до ее сущности и втоптали ее в прах, она внезапно, как птица, возрожденная из пепла, встанет во всей мощи и блеске, ибо всегда в ее всепобеждающей свежести ощущается балансирование над бездной.
Не странно ли: эти шумные сорок лет он записывал с дотошностью, обдумывая каждое слово, оттачивая до предела то, что вершилось вокруг в суете людского скопища, с отчаянием вслушивался в каждый звук, идущий от Него, чтобы в будущем свести до минимума число толкований и разночтений, и все же многое не может вспомнить.
А ведь требования и законы повторял и повторял…
Не только для них, но и для себя.
Неповторим и неисповедим единственный феномен — он останется в миру, но тайна его уйдет вместе с Моисеем: это связь Творца и текста. В нем — между, рядом, над — стоит Он, являющий основы и оправдание жизни через Моисея и через этот текст, выражающий переживаемую в знаках, устанавливающуюся сущность мира.
Словно бы пальцы Его сквозь вязку занавеса прикасаются к ткани Моисеевой жизни, к ткани этого текста.
И в эти последние
А ведь, по сути, речь о ненаписанной, параллельно Книге Закона, его, Моисея, личной книге жизни, которую он унесет с собою. И все же для себя он должен свести концы с концами. Слишком его жизнь упорядочивалась, и часто вне его желания, жесткими границами. И он должен ощутить в эти последние минуты ее истинную и незавершенную ценность.
Может, именно потому держит его в цепких объятиях огромное, как прорыв вод многих и сильных, раскаяние.
Раскаяние, по боли равное всей жизни.
А может, он, Моисей, взял слишком много на себя, и потому — это внезапное, с трудом объяснимое чувство раскаяния, и ему, Моисею, надо не препираться с Ним, а пасть ничком, молить о прощении, даже не у Него, а молитвой преодолеть в душе своей то, что смертельной тяжестью изнывает в нем, и, главное, успеть это сделать, чтобы не осталось это камнем в нем и он не успел бы скинуть его с души. Ведь тяжесть прегрешений требует, как воды при жажде, раскаяния — его, и только его.
В этом он сам и не зависит от Него.
Эта страшная тяжкая самость и есть он, и наконец-то он вернулся к самому себе, и нитка, на которой он был подвешен, уже перерезана.
Какое невероятное — страшнее, чем при встрече с Ним, — чувство самости, самого себя.
Оставленность.
Даже там — один в пустыне — он не был оставлен.
Может быть, и там, в том мире, он будет с Ним?
Может, и смерть не страшна?
Страшна абсолютная, невыносимая — оставленность?
Почему даже в эти мгновения он говорит о себе в третьем лице? В эти смутные часы перед уходом, и не в сон, а — в смерть, он Может, потому, что, зная о приближении смерти, человек готовится к ней, отходит от вещей и жизни мира?
Так Аарон проникался этим уходом, отдалением от всего земного. Моисея это застало врасплох — настолько он был весь в живом, на взлете, на высоте прорыва, на высоте той невероятной встречи — лицом к Лицу.
Или, быть может, потому, что после ожога лицом к Лицу все остальное, включая собственное «я», не было существенно — и всеобъемлюще выступало единое, всеохватное безличие — ведь за этим «лицом к Лицу» все было без лика.
Моисей научился жить с этим безличием.
Спасение было в Книге. Опять в Книге. Ибо ощущение, что эти буквы закрепляют некую реальность, противопоставляло самое себя этому одиночеству, которое порой сводило судорогой живот, горло, скулы.
Можно ли так жить? — думал Моисей и горько усмехался про себя: он-то, вообще, так и жил.