Путь Базилио
Шрифт:
Не дожидаясь, пока доктор продефилирует мимо, деревяшкин проделал нехитрую операцию: с силой выдохнул воздух из лёгких, замкнул гортань и перестал дышать. Он знал, что через три-четыре минуты после этого в глазах станет темно, а потом он вырубится. Научил его этому Чип — он таким способом ловил кайф, даже кончал от удушья. Бура от этого никакого кайфа так и не почувствовал и заниматься таким способом самоудовлетворения не пытался, предпочитая в случае чего терять баллы за рукоблудие. Тем не менее, сейчас навык самоудушения оказался очень кстати.
Когда Буратина немножечко пришёл в себя, он почувствовал характерное жжение в
Однако бамбук не спешил показывать, что с ним всё в порядке. Наоборот, он закатил глаза и сделал вид, что ему совсем хреново.
— Не пойму, что у него с мышцами, — доктор Коллоди прощупал жёсткую руку деревяшкина. — Несите в больничку, там разберутся… — коняги легко закинули деревянное тельце на носилки и понесли к корпусу Е.
Буратина тихо ликовал, когда доктор внезапно заявил:
— Нет, постойте. Что-то с ним не так. Несите его в старую лабораторию. В одиннадцать-бе. У меня тут дела, потом сам подойду и разберусь.
Старая лаборатория располагалась в подвале корпуса, под лестницей, ведущей в цокольный этаж.
Находилась она в одном из старейших зданий всего комплекса, а уж подвалы и подавно считались историческими: если верить слухам, сам великий доктор Моро проводил свои опыты где-то в этих самых катакомбах. Деревяшкин, правда, об этом ничего не слышал — а даже если и слышал, то немедленно забыл. Из-за скверно простроенных связей между кратковременной и долговременной памятью и размытых ассоциативных полей мысли в его голове были коротенькие и по большей части пустяковые.
Поэтому он не слишком огорчился по поводу краха своего плана: подумаешь, не очень-то и хотелось. В конце концов, побывать в старой лаборатории доктора Коллоди — тоже, если вдуматься, не хухры-мухры. Будет о чём рассказать старшим: из них, кажись, никто такой чести не сподобился.
Правда, сколько Буратина не вертел головой, ничего интересного ему на глаза не попадалось. Лаборатория оказалась всего-навсего небольшой неуютной комнатrой с единственным подпотолочным окном, замазанным белой краской. Из мебели имелась узенькая пластиковая койка, застеленная клеёнкой (на неё-то и положили бамбука), две рахитичные табуреточки и лабораторный стол, уставленный запылёнными приборами непонятного назначения. В углу за потрескавшейся пластиковой занавеской можно было разглядеть унитаз и крохотную раковину. Освещалось всё это двумя старыми люминесцентными лампами, гудящими и потрескивающими.
В комнате был, правда, и другой источник света — анимированная голограмма на стене. Она изображала огонь в очаге. Над ним был подвешен котелок. Голограмма была хорошей, годной: пламя выразительно лизало закопчённый бок котелка, из-под крышки время от времени вырывался вполне убедительный с виду пар. Не хватало только звукового сопровождения — недовольного кряхтенья горящих поленьев и позвякивания крышки.
Буратина долго пялился на живую картинку, потом ему надоело. Он повернулся на бок с твёрдым намерением заснуть.
От подступающей дрёмы его отвлекло странное поскрипывание. Звук был такой, как будто кто-то осторожно подпиливал доску.
Осторожно оглядевшись, бамбук заметил странное существо, напоминающее большого жука. Оно сидело на стене, метра на два выше очага, пошевеливая длинными усами, и тихо потрескивало —
— Эт-то что такое? — вытращился на редкостную тварь деревяшкин.
Существо вопросительно подняло усики.
— Это вы мне, я полагаю? Что ж, я представлюсь. Меня зовут Замза. Грегор Замза. К вашим услугам. Взаимообразно позволю себе поинтересоваться, с кем имею честь?
— Ч-чего? — не понял бамбук.
— Ах, ну да, конечно, как я мог рассчитывать на иную реакцию? Ваши предельно упрощённые манеры делают наше общение затруднительным — как для вас, так и для меня. Видите ли, я привык к более обходительному обращению. Я воспитан в иное время, когда хорошее воспитание было в цене. Даже сеньор Коллоди, которому я отдаю должное, с моей точки зрения, бывает несколько вульгарен… хотя вы, разумеется, являете собой качественно иную ступень деградации. Хорошо, я ставлю вопрос иначе. Ваше имя?
— Буратина, — ответил бамбук, садясь на койку.
— Гм, запомним… И, насколько я понимаю, в вашем индексе много генов растений. Эта ваша кожа… кажется, какое-то дерево? Или трава? Впрочем, мне это безразлично: я чужд предрассудкам, как и они — мне. Важно только то, что находится внутри черепа. Но, скорее всего, там тоже дерево или трава. Вы, — уж простите старого физиогномиста, — не производите впечатления интеллектуала. К тому же вы, скорее всего, несколько недогидахт [4] — если вы понимаете, о чём я.
4
Недогидахт (идиш) — буквально «недоделанный». Сверчок, в общем-то прав.
Буратина почувствовал, что его каким-то образом задели, но не понял как.
— Да ты сам такой, — прибег он к простейшему риторическому приёму.
— Вот как? — насекомое немедленно обиделось. — Я, значит, вызываю у вас негативные эмоции? Вас что-то смущает в моём облике или поведении? Надеюсь, вы не страдаете инсектофобией? Или, может быть, — тут усики затрепетали особенно сильно, — вы антисемит?!
— Не поэл, — перебил его Буратина. — Ты кто? Чё тут делаешь?
— Так я и думал, — грустно сказало насекомое. — Вульгарность и дурновкусие — причиной коих, вне всякого сомнения, является постыдно низкий интеллект и усугубляющее данное обстоятельство отсутствие должного воспитания! Однако я всё-таки удовлетворю ваше любопытство. Что я тут делаю? Я тут живу. Если быть совсем точным, то я обитаю в этой комнате более ста лет. Что касается моего личного возраста, то, как я говорил в своё время профессору Преображенскому, он совершенно напрасно отказался от работы с высокими концентрациями генов насекомых. Некоторые их комбинации весьма способствуют долголетию.
— Сто лет? — Буратина вытянул шею, пытаясь разглядеть собеседника подробнее. — Ниччёсики! Хотя погоди, сто лет это ладно. Преобро… прибра… этот, как его, живодёр, он же раньше был? Ты правда с ним разговаривал?
— Уж не подозреваете ли вы меня в сознательной лжи? — насекомое возмущённо вздело усы в зенит. — О да, разумеется, я неоднократно беседовал с профессором. Это был интеллигентнейший человек, истинный аристократ духа. Общение с ним приносило мне ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение. Даже странно, что он не был евреем. Хотя порой меня терзают смутные сомнения…