Путь Базилио

Харитонов Михаил Юрьевич

Отель «Фаршмак» слыл сомнительным заведением, но был хорошим бизнесом. Про бар «Парафин» можно было сказать то же самое, и даже более того. Мадам Капительман полагала, что быть важнее, чем слыть, и уж тем более — казаться.

Лёжа на своей подстилке в каморке администратора, опустив уши и веки, старая поняша занималась любимым делом: подсчётом расходов и поступлений, а также простраиванием бизнес-стратегии на следующий сезон.

Картинка получалась примерно следующая. «Фаршмак», когда-то единственное место в Кавае, где приезжий или экспат мог прокантоваться недельку-другую, не подвергая себя опасности быть някнутым, в последнее время несколько просел по деньгам. Оборотистая Псения Сучак на пару с Дерри-Пасхой с полгода как открыли «Пед-хаус», постоялый двор, управляемый педобирами — в расчёте на приезжих, которых в Вондерленде становилось всё больше. Правда, цены в псюшиных хоромах

кусались, так что обладатели менее объёмистых кошельков по-прежнему оставались верны «Фаршмаку». Но мадам Капительман прожила на этом свете достаточно и иллюзий не питала: окучив верхний ценовой сегмент, Псюша и Склизка рано или поздно примутся за средний. Нужно было что-то делать уже сейчас. Что-то, что не требовало бы больших инвестиций. Может быть, подумала мадам Капительман, стоит ещё шире закрыть глаза на шашни постояльцев с низконяшными поньками, скучающими без личной жизни, и откровенно перейти к почасовой сдаче номеров? Это, правда, могло распугать приличных клиентов, которые приносили стабильный доход, и к тому же делали заведению рекламу в своих доменах. Значит, надо как-то развести номера и нумера — например, обустроив последние на втором этаже и сделав отдельный вход… Или лучше на первом? Так или иначе, устраивать из гостинцы случной завод совсем уж в открытую нельзя: на межвидовые интимные отношения в Кавае, в отличие от продвинутого Понивилля, смотрели косо. Нужно было как-то удержать планку приличия, опустив её при этом как можно ниже. Это требовало известной изворотливости, но у мадам Капительман её трохи имелось. Изворотливость — качество, совершенно необходимое для старухи, у которой и в лучшие-то времена было не больше восьмидесяти граций, а теперь, если честно, осталось от силы тридцать.

— Пани Капительман, я до вашей милости, — раздался над ухом скрипучий голос Зюзявочки. Мадам открыла левый глаз и недовольно фыркнула.

— Пановья, шо вчера прибыли, сошли поснедать, — продолжал пан Зюзя, не обращая внимания на недовольство хозяйки, — хочут сесть отдельно в зале, а хде ж у нас зала? Я ж йим говорю, хде ж тут зала, а они гундять… — жук громко скрипнул хитиновым панцирем и скептически повёл максиллами.

Мадам Капительман тяжко вздохнула. Несмотря на каждодневные усилия, ей никак не удавалось доняшить Зюзю до потребного состояния. Нет, старый добрый жук была по-своему предан ей, любил свою хозяйку и жил при ней на правах челядина, но того фанатичного раболепия, которое отличало правильно заняшенных, за ним не наблюдалось. Другой челяди у мадам не имелось: все остальные работали на неё по найму, за деньги. Благо, денежки у мадам водились.

— Я ж говорила, проводи их в «Парафин», — распорядилась она. — Они ещё вчера сняли кабинет. Если кто их спрашивать будет — тоже проводи.

— Куды проводи? Кого проводи? Вы, мадам Капительман, такая странная пани, у вас семь пятниц на уме, — заворчал жук, недовольно приподымая рудиментарные надкрылья.

— Если кто-нибудь спросит наших гостей, — медленно, отчётливо проговорила мадам, — ты проведёшь этого кого-нибудь в «Парафин», в кабинет. У них там встреча. Понял? Иди.

Зюзявочка неопределённо пошевелил усиками, выпрямил ноги — в таком виде он доставал поняше до коленного сустава — и засеменил к двери, высоко подымая переднегрудь. Под брюшком жука виднелась солевая грелка: для насекомого его габаритов день выдался чересчур холодным.

Поняша положила седую мордочку на подстилку и прикрыла глаза, возвращаясь к своим мыслям, которые приобрели несколько иное направление. Она задумалась о новых постояльцах. С ними было что-то не так, и мадам Капительман пыталась уяснить, что именно.

Трое незнакомых хомосапых появились в «Фаршмаке» позавчера вечером. На ресепшене была куровца Грета — несмотря на свою основу, довольно толковая и расторопная девушка, хотя и не очень опрятная. По её словам, было заметно, что два хомосапых из трёх показались ей не то заняшенными, не то обдолбанными — хотя в чём это выражалось конкретно, объяснить не смогла. Все переговоры вёл третий, самый крупный из них, в странной чёрной шляпе и с длинной бородой, который представился как рав бар Раббас, или господин Карабас. Он взял два номера на втором этаже — однушку для себя и двушку для своих заняшенных-обдолбанных. Ещё он спросил, где можно нормально поесть. Узнал, что завтрак включён, а безопасно посидеть можно в «Парафине» через дорогу: именно там обычно собираются приезжие и экспаты. Господин Карабас заинтересовался и спросил, есть ли там укромное местечко, которое можно снять для переговоров. Грета сказала, что точно не знает, так как сама в «Парафин» не ходит. Незнакомец ответом удовлетворён не был, но сказал, что выяснит всё сам.

Неожиданности

начались позже. Во-первых, утром к незнакомцам приходила какая-то знатная поняша, завёрнутая чуть ли не в трёхслойную попону и с глухой чёрной балаклавой на голове. По словам всё той же Греты, поняша была если не настоящей пусей, то уж точно двухсоткой: хотя та её не няшила, но куровца всё же вострепетала и, по собственному признанию, испытывала острейшее желание служить и стелиться. Странная поняша поднялась на второй этаж, пробыла недолго, ушла быстро. Потом появился господин Карабас, вроде бы довольный, и спросил, где находится «Парафин», ответа не выслушал, сказав, что понял. Потом она видела его на улице, он куда-то шёл. Несмотря на солнце, — денёк выдался безоблачным, жарким, — он так и ходил в своём чёрном одеянии и шляпу не снимал. Нет, он не возвращался — во всяком случае, Грета не помнила, когда он вернулся, хотя от места не отходила. Тем не менее, он каким-то образом оказался у себя в номере и заказал горничной бутылку содовой и овсяные крекеры.

В «Парафине» тоже творилось что-то необычное. Поняш там, слава Дочери, не появлялось, но приходили какие-то две крысы. По словам барменши, она таких никогда не видела: чёрные, неестественной величины — пришли, понюхали и пошли прочь, ничего не заказав и ни с кем не заговаривая. Возможно, крысы были не связаны с незнакомцами, но мадам Капительман сердцем чуяла, что появились они неспроста.

Она как раз задумалась над тем, какая тут может быть связь, когда в дверь постучали.

Старуха тут же открыла глаза и подняла уши. Зюзявочка стучаться бы точно не стал, а другие не посмели бы сюда соваться, зная за мадам, что она этого не любит. Тем не менее, выбора у поняши не было: стук повторился, и он был уверенным, убедительным.

— Ну що ви там копошитесь, вам открыто, ноги вытирайте, — выдала она свою обычную тираду.

Дверь открыла ручная белка-летяга. За ней в комнатку вошла высокая, статная поняша в виссоновой балаклаве, расшитой серебром. При одном взгляде на неё старуха ощутила дрожь в животе и острейшее желание встать и поклониться. Пришлось зажмуритсья и продышаться через рот.

Неизвестная отнеслась к этому с пониманием, и даже отвернулась. Во всяком случае, приоткрыв глаза, мадам Каптильман увидела, что незнакомка рассматривает единственную интересную вещь в комнате — картину, изображающую Кавай с птичьего полёта: красные черепичные крыши, зелёные клинья выпасов, жёлтые полоски грунтовых дорожек. В углу темнела подпись — след помёта художника-бэтмена.

Поняша потянулась — тяжёлая попона шевельнулась, облепляя круп, — и понюхала подпись. Уважительно пришлёпнула губами.

— Шагал? — спросила она, по-прежнему не поворачиваясь к старухе. — Подлинник, я так понимаю?

— Таки егойная работёнка, — с гордостью подтвердила мадам Капительман. Даровитый бэтмен принадлежал Географическому обществу и использовался для составления карт. Картины ему позволяли рисовать только по особым случаям. Заполучить такое полотно было возможно лишь задействовав серьёзные связи и заплатив приличные деньги. Картина Шагала на стене была, что называется, заявкой; незнакомка это поняла именно так.

— Богато живёте, — резко сказала она, поворачиваясь к хозяйке. — Вы — Фанни Капительман?

— Спасидочки, — заскрипела старуха, — я таки мадам Капительман, и шо с того вам надо? Я даю где поспать и покушать, шобы не смотрели большими глазами и не пели майсы. Но я себе думаю так, шо у вас нету этих цорес. Таки какой интерес вы имеете до старой мадам Капительман?

— Мой интерес… — пони в виссоновой балаклаве зло фыркнула: гадкий жаргончик был прилипчив, — мне нужно. Чтобы вы. Сделали. То. Что я скажу.

— Я таки в себе не чую, чего вам интересно, — мадам чуть было не добавила «шоб вы сдохли себе на здоровьичко», но решила, что это перебор.

Манеру речи мадам Капительман ставила себе специально, по извлечённым из Сундука сочинениям Бабеля и Юшкевича. Такой стиль общения крайне нервировал самоуверенных поняш, сбивал их с настроя и снижал эффективность няша. Научилась она этому в молодости, на втором курсе филологического факультета Понивилльского университета. Совет дала профессорка филологии, благоволившая к талантливой, но малоняшной девочке, которую някали и цукали более грациозные однокурсницы. По её же рекомендации урождённая Галадриэль Таргариен сменила родовое имя на вычурно-претенциозное Фанни Капительман и стала называть себя «мадам» — это тоже действовало. С третьего курса, впрочем, всё-таки пришлось уйти — на курсе появилась двухсотка, воспылавшая к Фанни страстью. Против наглой молодухи, привыкшей получать то, чего хочет, никакие приёмчики не работали… Тем не менее, мадам Капительман ими не пренебрегала: она хорошо усвоила, что лучше что-то, чем ничего.