Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Доктор Декрит добавила:
– Это не значит слишком много. Случаи единичные, безусловно успешных даже среди них слишком мало. Мы не можем говорить об отработанном подходе, но кое-какие методики работы с такими детьми успешны. Возвращаясь к интернатам. Иге и Эше отправлять туда – равносильно подталкивать их к самоубийству. До тех пор, пока не удастся стабилизировать их психическое состояние, они останутся здесь. С ними будет работать Альба, ее коллеги.
– Может быть, и вы? – легко предложила Альба.
– Я должен поговорить с моим епископом, – запнувшись, сказал Амор.
Альба подалась вперед и спросила, пристально глядя ему в глаза:
– Я могу рассчитывать, что вы будете поддерживать мальчиков? Я заметила, что Иге привязался к вам.
– Разумеется, –
Брат Юстин Сундберг был счастлив знать, что с Амором все в порядке, хотел немедленно связаться с ним, поговорить, узнать, как дела, самочувствие и прочее. Амор честно признался, что не уверен в способности его комма работать нормально. «Может, чуть позже я попрошу у местных допустить меня в какой-нибудь коммуникационный центр, что ли», – написал он. Брат Юстин передал ему благословения от его высокопреосвященства, сообщил, что тот очень хочет пообщаться с ним и бесконечно рад, что по милости Всевышнего отец Амор в порядке и в месте, которое можно смело назвать мирным. Амор, услышавший пару выстрелов во время своих ночных перемещений, только усмехнулся. Или, подумал он, брат Юстин имел в виду нечто иное.
У медсестры, заглянувшей к нему после обеда, он спросил, есть ли возможность связаться с начальством.
– Мой комм, кажется, не очень хорошо функционирует, – пояснил он. – Мне хотелось бы поговорить с епископом и со знакомыми, но что-то у меня вызывает сомнение его способность без помех транслировать голоса.
Он помахал коммом у себя перед носом, состроил печальную мину и виновато улыбнулся, медсестра хихикнула и пообещала помочь ему. Амор улыбнулся ей, поблагодарил – и, когда она исчезла, перевел дыхание. Вроде, если вспоминать кое-какие наставления учителей, он должен испытывать сильнейшее недовольство собой, но как раз этого чувства и не мог вызвать в себе: люди раздражали его, моменты – большего ему не получалось выкроить – одиночества Амор воспринимал как благословение. А если он попадет в лапы епископских служек, ему наверняка будут промывать мозги в режиме 24/7. И избавиться от этого не получится.
Затем Амора обследовали, делали какие-то процедуры, на которые он переставал обращать внимание уже на второй минуте; к нему заглядывали самые разные врачи, но и не только – младший медперсонал, особенно те, кто были из местных, а не идеалисты из Европы: они были иррационально рады, что у них есть священник. И люди, то ли пациенты, то ли просто работники, то и дело заглядывали, извинялись, затем спрашивали: а вы священник? – и продолжали топтаться рядом с кроватью, на которой возлежал Амор. И он подтверждал, благословлял, послушно поворачивался – либо послушно лежал и не двигался под капельницами – изредка читал сообщения брата Юстина, пытался определить, что именно испытывает, читая их, и может быть, если сильно покопаться, дотянется ли он до какой-нибудь радости: а вдруг она затаилась где-то глубоко-глубоко под толстым слоем пепла? Амор с ожидаемыми, предсказуемыми и не менее неприятными от этого усилиями вспоминал, что за люди те, с кем он связывался и хотел связаться, и не виной ли его вопиющего безразличия слишком редкие с ними контакты – до его исхода из относительно мирной жизни.
Ближе к вечеру мальчишка из местных, одетый в униформу миротворческого лагеря – светло-зеленая майка, темно-зеленые шорты, оба предмета с эмблемами миссии, какого-то фонда Всемирной церкви, все не по размеру, изрядно поношенное, многократно стиранное, сандалии – они были новыми, но выглядели овратительно дешевыми – подбежал к Амору, выходившему из очередного барака, затормозил в метре от него и изобразил почтительный взгляд, что в его представлении сводилось к необходимости выпучить глаза посильнее, даже руки за спиной сцепил от усердия. Амор нарисовал крестик на его груди и спросил:
– Куда идти?
Мальчишка затарахтел, что доктор Декрит сказала, что отец священник может воспользоваться коммуникационным местом в информационном центре, это «во-о-о-он там по заходу солнца, я вас провожу, можно?», что он сам там часто бывает, у них там даже уроки проходят, он уже умеет читать
Хвала небу за спутника, рассказывавшего Амору практически обо всем, что взбредало в его голову или на что падал его взгляд. За семь минут – путь от барака с больными до барака с коммуникационным центром – Амор узнал, что мальчика зовут Майк, что его так назвали только здесь, потому что до этого он работал в одной ферме на озере, а там у него было имя «Эй ты», и у остальных тоже, что надсмотрщик на ферме сказал, что дед продал Майка, когда он еще не был Майком, за долги, а когда его освободили «белые солдаты», он сам выбрал себе такое имя, потому что «белого солдата», который нес его от острова с фермой до катера, звали как раз Майком. И что теперь Майк хочет учиться дальше и тоже стать солдатом. У коммуникационного центра Майк замер у входа и сказал, что дальше, наверное, не пойдет, ему еще вернуться надо и сказать, что он никуда не пропал, но у них скоро будет небольшой урок там, и, может, они еще увидятся.
Альба Франк приветствовала его взмахом руки. Она сидела, удобно устроившись в кресле, вытянув ноги и скрестив их в щиколотках, пила холодный чай с лаймом из невероятно высокого коктейльного стакана.
– Я слышала, Майк обрел в вашем лице благодарного слушателя, – ехидно прищурилась она.
– Еще какого, – не сдержавшись, пожаловался Амор.
– Илария называет это компенсаторной функцией, – печально опустив веки, поведала ему Альба. – Вроде как на той ферме им запрещали говорить, надсмотрщик там был говнистый даже для этого разряда людишек и очень не любил разговоры. Если вообще у них были силы для разговоров. Вот он теперь и компенсирует. Он совершенно безобидный.
Амор только головой покивал. В его сознании снова отчего-то всплыла эта мысль, что будь он в своем обычном состоянии – до беспокойств рядом с деревней, до этого похода, он наверняка смог бы поддержать праздную светскую беседу, придумать легкомысленную фразу, позволившую бы Альбе сказать что-нибудь еще. И беседа катилась бы дальше, создавая впечатление увлеченности их обоих.
Альбе, впрочем, было все равно. И насчет Майка она позволила себе это замечание, чтобы при необходимости заступиться за него, буде он воздействовал на нервы отца Амора сильней, чем допустимо. Но Амор был снисходителен, и она позволила этой теме увянуть.
– Вы уже получили разрешение от вашего начальства? – спросила она после паузы. Которой, очевидно, наслаждалась не меньше, чем Амор. – Не хочу вас подстегивать, отец Даг, и отлично понимаю, что у вас может полностью отсутствовать всякое желание заниматься чем-либо общественно-полезным, и что ваше состояние едва ли позволяет вам в полной мере и с полной отдачей заниматься вашей профессиональной, – она пальцами левой руки обозначила кавычки, выделив последнее слово, – деятельностью. Я слишком давлю на вас, понимаю. Но самый лучший психотерапевт может оказаться бессильным временами, а священнику по умолчанию открыт доступ к иным резервам в психике людей, на что я бы очень хотела рассчитывать. И ладно, признаюсь в собственном корыстном интересе. Очень хочу побывать на служении. Последний раз я была в Лагосе что-то около пяти месяцев назад, и все. И это было епископское служение, слишком безликое, чтобы получить от него удовлетворение.