Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

– А ты рисовать любишь? – спросил Амор.

– У-у, блажь! – преувеличенно брезгливо поморщился Иге. – Вот в машинах разбираться – это хорошо. Меня Ндиди обещал научить.

И он рассказывал: что уже узнал, что хотел узнать. Иногда Иге забывал о том, что должен кому-то что-то доказать, в лице Амора – начальству, может, кому-то проходящему рядом, чтобы убедить их: он хороший, и тогда увлекался, оживлялся, начинал размахивать руками, усаживался на скамейке поудобней, поворачивался к Амору. И Амор поворачивался к нему, слушал внимательно, кивал головой, что-то уточнял. Заставлял себя не обращать внимания на странный мирок, в котором рос Иге: в нем не было женщин. Вообще. Все значимые люди – мужчины. Мать –

образ, без души и плоти, без личины. Иге не мог полностью избежать упоминания о женщинах, сказал, что были в «веселом доме», там была тетка-главная, и «сэр майор» выбрал молодую и смачную девку; Амор снова ощущал искусственность его рассказов, убеждался, что и это не были слова и представления Иге, а всего лишь навязаны ему извне. И, разумеется, никто никогда не показал бы ему ложность этих представлений, более того: в этом как раз заключалось бы зло для «сэра майора», которого Амор начинал ненавидеть, того же Ндиди, чувствовавшего себя, как подозревал Амор, отлично рядом с таким вожаком, других взрослых, – в том, что мальчики начнут относиться к ним критически. До тех пор, пока они воспринимали их как безусловных лидеров, и плевать, на чем основывался их авторитет – на запугиваниях, побоях, насилии, чем угодно еще, – с мальчиками можно было делать что угодно, в том числе отправлять воевать, а самим прятаться за их спины.

Медсестра – из местных, невысокая, крепко сбитая, с кожей черной до такой степени, что она сливалась с ночью – выглянула из двери, широко улыбнулась, поздоровалась с Амором, триста раз извинилась и попеняла им: время позднее, мальчику пора отдыхать. Иге презрительно хрюкнул.

– В чем дело? – спросил Амор; он ощутил очень неприятную и очень мощную волну раздражения, сбившую его с ног, лишившую самообладания.

– Бабы, – пренебрежительно бросил тот.

– Щенок, – его же тоном отозвался Амор. – Ты смотришь свысока на человека, заботящегося о тебе, только потому, что она женщина?

Он встал, отошел от него и неприязненно осмотрел.

– Иди за ней, – велел он.

– Что вы, отец священник, – бодро сказала медсестра. – Ничего особенного, все в порядке.

Иге снова сжался в комок, боялся пошевелиться, смотрел круглыми, испуганными глазами.

– Иди устраивайся на ночь, – повторил распоряжение Амор.

У него хватило сил худо-бедно мирно попрощаться. Медсестра попросила благословения, и Амор был рад служить. Он развернул Иге к себе и нарисовал крестик на его груди.

– Отдыхай, – спокойней, куда миролюбивей произнес Амор. – Завтра будет много хлопот. Может быть, я даже попрошу тебя помочь мне. Согласишься?

Иге опустил голову, затряс ей, сжал кулаки, но на Амора посмотреть не решался. Амор не сдержался – прижал его к себе, прошептал: «Спокойной ночи». Медсестра терпеливо дожидалась, когда они распрощаются, затем увлекла Иге за собой: положив руку ему на плечо, прижав к себе, что-то спрашивая и рассказывая. Чья-нибудь – всеобщая любимая тетушка. Амор без сил прислонился к стене.

Он добрел до своего бокса, наконец опустился на кровать, вытянулся, перевел дыхание. Вспомнил, как делал это когда-то давным-давно и потянулся за коммом. Проверял сообщения, морщился – и снова морщился – и кривился – и обреченно скалился. Долго решался прочесть одно – заветное. Опустил руку с коммом на грудь, закрыл глаза; задремал. Проснулся – поднял руку – виновато поморщился: времени было хорошо за полночь. И еще три сообщения от Яспера – негодующее, возмущенное, встревоженное. Амор блаженно выдохнул и перечитал их одно за одним, подряд, с удовольствием, с которым не читал ни одну из самых любимых своих книг. А Яспер был в сети. И Амор попенял ему за чрезмерно резкие высказывания в адрес верного служки Всевышнего, сирого и убогого, не совсем больного, но и категорически не здорового, отощавшего и

завшивевшего деревенского пастора. И через полторы минуты Яспер Эйдерлинк рвался поговорить с ним. Амор отсылал ему сообщения, что комм работает отвратительно, через два сообщения на третье, что у Амора очень сильные сомнения насчет качества передачи звука, а тем более изображения, что он, больной, но не карантинный, но при этом чуть более привилегированный размещен даже не в отдельной палате, а просто за ширмами. На что Яспер снова и снова настаивал на том, чтобы самому убедиться в ненадежности работы его комма.

Амор поднял изголовье кровати, включил поярче светильник, начал собираться с духом, чтобы связаться с Яспером. У него только полминуты было, чтобы перевести дух, а Яспер уже звонил. Амор принял вызов; он неизвестно чего ждал – что по другую сторону экрана будет взывать к нему прекрасный принц, не иначе, а увидел хмурого, взвинченного, осунувшегося, напряженного Яспера Эйдерлинка, не то чтобы знакомого, но узнаваемого, потому что и сам Амор был похож на него. Разве что куда флегматичней – всегда был, навсегда останется.

Первым, что сделал Яспер, было выплеснуть на голову Амора не менее трех пудов отборных ругательств: он смеет не реагировать на сообщения, он смеет выходить в сеть, проверять свои координаты – и ни словом ни звуком не давать Ясперу о себе знать; он смеет проводить целых три дня в лагере той миссии, а Яспер вынужден узнавать и о нем, и о его самочувствии даже не из третьих рук. И теперь он смеет играть в какие-то непонятные игры – вроде он в сети, а ни на одно сообщение не отвечает.

– Ты удивительно миролюбив, господин майор Яспер, ты просто источаешь любовь к ближнему и миролюбие, – кротко заметил Амор, улыбаясь. Он скучал по Ясперу, жутко скучал, а теперь, видя его, это чувство усилилось многократно.

Яспер же продолжал негодовать. Он называл себя жертвой бессердечного, мстительно-равнодушного святоши, который вместо того, чтобы прислушиваться к нуждам ближнего, как ему предписывает устав – кодекс – канон – любая фигня, которая что-то там ему предписывает, смеет ухмыляться там где-то и пренебрегать нуждами самого близкого ближнего. Он называл себя оскорбленным в самых лучших порывах своей трепетной души, а свое сердце разбитым об это ледяное безразличие, нарисованное на прекрасном лице, и подчеркнутое снисходительной улыбкой на прекрасных губах отца священника. И прочее. Амор благоговел. Яспер витийствовал. И внезапно, так же, как и взорвался, шумно, неровно выдохнул и спросил:

– Как ты, святой отец? Жить будешь, или мне следует немедленно дезертировать, чтобы успеть к твоему последнему вздоху?

– Ты можешь повременить, – широко улыбаясь, отозвался Амор. – Пока еще мне очень нравится дышать и совсем не хочется лишаться этой благодати.

– Мне не легче от твоего легкомыслия, – комично надулся Яспер. – Ты так ловко зарубаешь на корню все мои прекрасные порывы.

– Я не смею ставить мое презренное эго на твоем пути к самым высоким вершинам, великий из великих офицеров, которых только и найти можно в Лиге, – напускал на себя почтительный, озабоченный вид Амор.

Вроде и невинное замечание, а Яспер оскорбился; только что был на экране – и нет его. Видно, отбросил комм, зашагал по помещению.

Амор опустил комм на грудь, закрыл глаза, уменьшил яркость светильника. Прислушался к тому, что делается за пределами его бокса – было тихо. И комм не издавал никаких звуков. Кажется, все кругом решили затаиться, как хищные звери в засаде – благо ночь на улице, самое время для атаки. И тупая боль заворочалась в груди: мир по-прежнему вращается вокруг Яспера Эйдерлинка, и солнце-то светит для него, и ветер овевает его мужественный профиль угодливо, подлизываясь, и земля вращается от радости, что ее топчет блистательный офицер Эйдерлинк.