Путь Грифона
Шрифт:
Суровцев не торопясь перешёл улицу. Теперь нужно было только дождаться, когда генерал выйдет из магазина. Он и вышел, после того как приобрёл буханку чёрного хлеба. Догнав его и зайдя сзади с правой стороны, Суровцев на ходу сжал в рукопожатии ладонь Пепеляева. Анатолий Николаевич не успел никак отреагировать. Суровцев, не отпуская его руки, пошёл рядом.
– Здравствуй, родной. Не останавливайся, – подталкивая свободной рукой друга в спину, тихо говорил он. – Обниматься и радоваться потом… В записке адрес, по которому я остановился. Как стемнеет – жду.
Тюремный и ссыльный опыт не прошёл для Пепеляева напрасно. В другое время он бросился бы к другу и наверняка уже тряс бы его в своих объятиях. Сейчас же он молча взял из ладони Суровцева записку и, даже почти не обернувшись, внешне неторопливо продолжил свой путь, оставляя после себя шлейф запаха свежих древесных стружек.
Вечерняя тишина нарушалась только гудками маневрового паровоза на расположенной вблизи железнодорожной станции. Суровцев встретил Пепеляева прямо у калитки дома. Ещё раз, молча, обменялись рукопожатиями. На этот раз крепко обнялись. Постояли, не разжимая объятий. Пошли в глубь двора двухэтажного особняка, поделённого на множество коммунальных квартир.
Вошли в низкую стайку в дальнем углу двора, в которой предприимчивый хозяин оборудовал что-то вроде флигеля. Точнее, что-то вроде частной гостиницы. Но, не в пример флигелю или гостиничному номеру, помещение было тесным и низким, с единственным маленьким окошечком в сторону такого же маленького огородика. Пол в этом убежище оказался деревянным, застеленным плетёнными из ветоши половичками. Дверь и окно были занавешены не пропускающим свет брезентом. Всё убранство составляли стол, несколько табуреток и аккуратно заправленная, с подушкой в белоснежной наволочке, железная кровать. Стены каморки были оклеены агитационными плакатами с изображением орущих и к чему-то призывающих людей. На столе одинокая бутылка водки. Консервы, хлеб, свежая зелень.
– Ты выпивать стал? – удивлённо спросил друга Анатолий Николаевич.
– Нет, – последовал ответ.
– Тогда и не открывай. Рад тебя видеть, Серёжа. Я почему-то был уверен, что ты объявишься.
– Мне можно было письмо от брата тебе привезти, но мы с Аркадием решили не рисковать.
– Ты и в Омске был?
– Был.
– Рассказывай.
– Начну с Томска, – объявил Суровцев.
– Михаил? – точно боясь услышать нечто более страшное, попытался перебить его Пепеляев.
– Жив. Жив Михаил, – предупредительно в свой черёд перебил собеседника Суровцев. – Прошёл твой брат по делу о монархическом заговоре как свидетель. Хотя, когда речь о заговоре, свидетели иногда – первые обвиняемые, сам знаешь. На допросах порядком поломали…
– Это они умеют, – согласился Анатолий Николаевич.
– Остальных почти всех расстреляли сразу после окончания следствия. Сейчас в Томске стали стрелять в овраге на Каштачной горе. Там же и хоронят.
– Здесь тоже постреливают. Как Аркадий? – спросил Пепеляев о другом своём брате.
– Живут
– Я повиниться перед тобой должен, Серёжа. Меня ведь тоже ломали немало…
– Пустое… Прекрати…
– Нет, ты должен знать. Тобой чекисты очень сильно интересовались. Но почему-то только как генералом Мирком.
Суровцев рассмеялся:
– Я же говорю тебе – пустое… Я тебя даже благодарить, наверное, должен…
– За что?
– Они до сих пор так и ищут генерала Мирка…
– Но почему так получилось?
– Ни одного документа из штаба северной группы и из штаба твоей армии в чужие руки не попало.
– Поясни.
– Мы с капитаном Соткиным уничтожили все бумаги. Все, какие только вместе с армией попали в Томск.
– А я никак не мог в толк взять, почему они документами штаба интересовались… Это скольким же людям вы жизни спасли! – воскликнул Пепеляев.
– Если бы спасли! Скорее, отсрочили гибель. Ты же видишь, что творится вокруг…
– А что творится? Ты что мне прикажешь Тухачевского с Якиром и Уборевичем жалеть или по Ягоде с Гаем плакать? Туда им и дорога, христопродавцам! Мне кажется, справедливость торжествует. Ты представляешь, мой противник по Якутии, Вострецов, пять лет тому назад застрелился в Новочеркасске. Почему-то на кладбище. Офицер, три Георгия до революции. Четыре красных ордена за Гражданскую войну и после… А вот же – не пожилось…
– Я не склонен верить в самоубийства и несчастные случаи с красными командирами. Не замечал я желания сводить счёты с жизнью у начальственного состава РККА. На командных должностях в Красной армии чаще всего природные жизнелюбы, гордецы и оптимисты.
– Стреляются, я тебе говорю. И жизнелюбы, и гордецы. И оптимистов теперь не так много.
– Чёрт с ними, пусть стреляются. На то они и люди революции. Они по роду своей деятельности самоубийцы. Что ты о своей-то судьбе думаешь?
Пепеляев молчал. Точно пытался в который раз за последние годы сформулировать хоть какой-нибудь вывод из своих насколько горьких, настолько и многолетних и бесплодных раздумий.
– Что не надумаю – ничего, Серёжа, путного не выдумывается, – наконец-то проговорил он.
– Я мог бы постараться переправить тебя в Китай. Лучше всего это сделать на Алтае. В прошлом году был там с экспедицией. Со времён Чингисхана там мало что изменилось. Тропа проторённая. Иди – не хочу, – самым серьёзным образом заявил Суровцев.
– А почему сам не уйдёшь?
– Не могу, – честно признался Суровцев.
– Золото держит?
– Держит, – не вдаваясь в подробности, честно признался Сергей Георгиевич. – Тебя-то что держит?