Путь хирурга. Полвека в СССР

Голяховский Владимир Юльевич

Определения хуже этого он не придумал.

Хотя я отказывался пить, Славка все равно уговаривал. Как многие алкоголики, он просто не понимал — как это можно не пить водку. Потом он выбирал лучшую тушу из замороженных и рубил для меня лучшие куски — вырезку, без костей и жил, сам шел за прилавок, взвешивал, говорил мне цену, я расплачивался. Со свертком в руках и с гадливым чувством на душе я уходил через тот же «задний проход». Я всегда испытывал чувство унижения от того, что должен был покупать мясо подпольно, и угрызения совести за то, что мне доставались такие куски, которые не достанутся женщинам в длинной очереди. Русская поговорка «не имей сто рублей, а имей сто друзей» была в этом случае самой правильной из-за постоянного недостатка во всем.

Через других своих пациентов

я раздобыл дефицитную черную и красную икру, рыбные закуски и пшеничную водку, выпускаемую только на экспорт. В булочной на улице Горького купил ржаной черный хлеб и традиционные русские калачи в виде замка с ручкой. Из всего этого теща с Ириной соорудили хлебосольный русский стол, сплошь уставленный блюдами. На гостей это произвело впечатление, и прием проходил очень хорошо. Я смотрел на них и удивлялся — как они отличались от наших инженеров своим холеным видом и прекрасными костюмами. Бельгийцы деликатно пробовали небольшие порции всех блюд, вежливо хвалили, но совершенно не умели пить водку — осторожно сосали ее маленькими глоточками и удивлялись, когда я показывал, как опрокидывать в рот целую рюмку. Коля переводил наши беседы, он знал, что я умел пить не только водку, но и чистый спирт (хирурги должны уметь пить все). Как особый «русский фокус» он попросил меня продемонстрировать это бельгийцам. Сначала он объяснил им, что такое этот спирт, и дал им пригубить. Спирт обжег их губы, они в ужасе замахали руками и завороженно уставились на меня, когда я бодро выпил рюмку спирта, не разводя и не запивая. В их глазах это было русским чудом; бедняги, они не знали, что настоящее чудо в другом: в том, что чуть ли не все мужчины нашей страны всю жизнь пьют еще больше.

На следующий вечер Коля благодарил нас за прием его коллег, говорил, как им понравился русский стол. Я рассказал, какими непрямыми путями и с каким униженным чувством мне пришлось доставать продукты, рассказал о мяснике Славке. Пораженный, Коля реагировал так:

— Знаешь, если бы я рассказал об этом моим бельгийцам, они просто не поверили бы мне. У нас в Бельгии избыток всяких продуктов, самые лучшие сорта мяса всегда в изобилии. Добыча мяса с такими трудностями и унижениями, особенно доктором — вне пределов нашего понимания. Это какое-то ваше особое советское самобичевание. Мы все удивляемся, как радуются каждой подаренной шариковой ручке ваши большие начальники из Комитета по науке и технике. Нет, вы, советские, живете в совершенно непонятных нам бытовых лишениях и трудностях.

Он был прав. Но как было втолковать ему, что вместо мяса и шариковых ручек для своих людей советское правительство уже годами рассылает по всему миру многие миллиарды на распространение коммунизма и на вооружение повстанцев в странах третьего мира — в Африке, Азии, Южной Америке. Я все больше и больше это понимал, и тогда мне пришла идея вести дневник, внося в него свои мысли и наблюдения.

Деловые переговоры бельгийцев кончились ничем, но Коля с Леной, вместе с группами инженеров приезжали еще много раз для их продолжения. Между нами и Савицкими наладились крепкие дружеские отношения. Когда они путешествовали по Европе, отовсюду присылали нам красивые открытки. Каждая начиналась словами: «Сидим в ресторане на берегу Женевского озера и вспоминаем вас…», «Путешествуем по Италии, сидим на балконе в Риме с видом на Ватикан и вспоминаем вас…», «Сидим в Германии на берегу Рейна, любуемся скалой Лорелеи и вспоминаем вас…». Мы тоже любовались видами, но только на открытках, и со вздохом думали, что нам никогда не удастся увидеть тот прекрасный мир Западной Европы. Под влиянием этих контактов с Савицкими мы сравнивали наши жизни, а такое сравнение — самый лучший способ осмысливания того, что делается вокруг.

Коля приезжал опять и опять с новыми делегациями своей фирмы в Москву, их встречали «на высоком уровне» — прямо у трапа самолета, и провозили мимо таможни на правительственных машинах Комитета по науке. Все сотрудники Комитета были секретными полковниками и майорами КГБ. Каждый раз бельгийцы привозили подарки-взятки тем советским чиновникам. Потом полковники и майоры сами тоже стали ездить в Бельгию для переговоров. Как шли

переговоры я не знал, но Коля рассказывал, что там они накупали себе джинсы и другие вещи, в чем он им помогал. Он уже много раз составлял и переписывал проект делового соглашения, советские обещали его подписать, но дело никак не двигалось. И мы еще много раз принимали у себя дома все новые делегации бельгийцев и угощали их мясом от Славки-мясника. Наши отношения с Колей становились очень дружественными и как-то раз я спросил его, когда мы были вдвоем:

— Приводят к чему-нибудь ваши переговоры о научном сотрудничестве?

— Пока — ни к чему. Советская сторона все тянет и тянет. Мы предлагаем им выгодные условия, даем низкие цены и рассрочку. Они вроде бы соглашаются, но в последний момент отказываются подписать, а просят продолжать переговоры снова и снова. И все хотят присылать к нам свои новые делегации. Я уже устал их встречать и покупать им разные подарки. Мы не перестаем удивляться — зачем все это?

— Хочешь знать — зачем? Им совсем не нужно деловое сотрудничество с вами; чего они хотят — это завести побольше контактов в Бельгии, чтобы иметь там свою разведку.

— Ты так думаешь? Похоже, что ты прав. Возможно, так оно и есть.

И мы смеялись — мы были откровенны друг с другом.

В лице Коли я приобрел друга из неведомого западного мира. Общение с Савицкими и с другими бельгийцами было для нас первым соприкосновением с незнакомой нам Западной Европой, и оно оставило в моей и Ириной душе глубокое впечатление.

А когда через год я перечитал свои дневниковые записи и политические стихи, то сам поразился — насколько глубоко антисоветскими стали мои мысли.

Мои пациенты летчики-испытатели. И — старший бортхирург

Мне довелось лечить двух знаменитых летчиков-испытателей. В 1962 году, еще в Боткинской больнице, мы вместе с доцентом Ксаной Винцентини лечили Героя Советского Союза Георгия Мосолова от множественных переломов, полученных при испытании МиГ-17 — он неудачно катапультировался из падающего штопором самолета. Его состояние было на грани жизни и смерти. Тогда мы не знали метод Илизарова, поэтому лечение было мучительным и долгим. Но Жора Мосолов оказался героем не только за штурвалом самолета, но и в больничной постели — он стойко переносил все и, превозмогая боль, даже учил английский язык. Я поражался его дисциплинированности — он досконально точно выполнял любую рекомендацию по лечению: если я говорил, что надо делать десять упражнений каждые два часа, можно было не проверять — он делал это так, как я рекомендовал. В этом сказывалась необыкновенная сила воли, необходимая для его невероятно тяжелой профессии. Мы с Жорой стали потом друзьями, встречались семьями и вместе проводили время.

В 1967 году, при испытании новой модели истребителя МиГ, под городом Горьким разбился полковник Леонид Миненко, дважды Герой Советского Союза. У него были множественные сложные переломы рук и ног, он был в тяжелом критическом состоянии. Главный конструктор Микоян просил директора Волкова послать к нему лучшего специалиста. Осмотреть больного туда вылетел профессор Каплан. Лечить такие сложные переломы ответственному пациенту в Горьком никто не брался, и Каплан рекомендовал привезти его к нам в институт. При своем громадном опыте, он и сам был в сомнениях — как его лечить? Он показал нам с Веней Лирцманом рентгеновские снимки. Я сказал:

— Его можно вылечить только методом Илизарова.

У нас еще не было опыта в лечении этим методом сложных комбинированных повреждений, и нерешительный Каплан не был уверен — браться ли за это:

— Знаете, что я вам скажу — это большая ответственность. Вы уверены, что мы сможем это?

Меня поддержал Веня:

— Аркадий Владимирович, надо же когда-то начинать.

Под нашим давлением Каплан согласился. Я просмотрел свои зарисовки, сделанные в Кургане у Илизарова, и составил план операции. Мы делали ее втроем — Каплан, Лирцман и я. Каплан таких операций раньше не делал и уступил инициативу мне. По его хмурому лицу и по замечаниям я видел, что он был этим недоволен — стариковское нежелание уступать, ревность к молодому. Он часто останавливал меня: