Путь хирурга. Полвека в СССР

Голяховский Владимир Юльевич

Танки идут по Праге, Танки идут по правде…

Плохая рифма, но хорошая идея. Его не сослали, потому что он был слишком заметной фигурой, только пожурили.

А в Праге, на Вацлавской площади, протестуя против вторжения, принародно сжег себя студент Ян Палах (теперь ему стоит памятник и всегда лежат свежие цветы).

В Союзе, по указанию партийных властей, на заводах, в министерствах и в институтах устраивали собрания в поддержку вторжения. Многие понуро шли на них против воли, другие, кого это не интересовало, шли без понимания — почему им надо это поддерживать. Выступающих натаскивали — что говорить, они выкрикивали

хулу в адрес Дубчека и хвалу «мудрости товарища Брежнева».

Я на собрание не явился. У меня не хватало мужества идти протестовать, но хватило смелости хотя бы не присоединиться к поддерживающим вторжение. Я мог позволить себе это, потому что не был членом партии.

Дома я написал стихи на вторжение и доктрину Брежнева:

Кулак России

Всегда в России было так: Исход раздора или спора Его Величество Кулак Решал, как довод и опора. Бывал с ним прав любой дурак — Кто с кулаками, тот и гений; Его Величество Кулак В России выше убеждений. Он и поныне не обмяк, И не ослаблен он прогрессом. Его Величество Кулак Прогрессу стал противовесом; Во всем его заклятый враг, Тупой, холодный, злой и мрачный, Его Величество Кулак Зовет прогресс на бой кулачный. Опять, насилия маньяк, Поднесенный под нос Европы, Его Величество Кулак Народы гонит рыть окопы. Болгарин, немец, венгр, поляк! — Вас кулаком погнали к чеху. Его Величество Кулак Увидел в нем себе помеху. Но и в беде есть добрый знак, И с ним нельзя не согласиться: Его Величество Кулак Грозится, если он боится.

Некоторое время спустя я встретился с другом детства Андреем Гаевским, он был полковником и во время вторжения командовал артиллерийским полком. Он говорил:

— Знаешь, когда я приказал солдатам идти в Чехословакию в боевой готовности, они смотрели на меня так, что я не знал, куда девать глаза. У меня было такое горькое чувство стыда, что лучше было бы мне застрелиться, чем следовать приказу командования.

Чего советские руководители добились вторжением — это полной деморализации общества. Милош Янечек уехал работать в Германию по контракту. Через два года я был там по его приглашению — делал с ним операцию по своему методу. Он рассказывал, как тягостно все они переживали вторжение, и благодарил меня за ту дружескую телеграмму.

Больше всех от деморализации пострадал наш общий друг, знаменитый академик-биолог Милан Гашек, тот красавец-великан, который был у меня в гостях и поражал всех нас фонтаном жизнерадостности и способностью пить много алкоголя. Он был директором института биологии и после вторжения предложил своим сотрудникам покинуть Прагу, переехать в Лондон и продолжать работу там (у него, ученого с мировым именем, были там научные связи). Сотрудники колебались, он не стал их бросать и тоже остался. За его предложение новые власти страны унизили его, сделав младшим сотрудником. Ранее жизнерадостный и полный научных идей, Милан впал в глубочайшую депрессию и никогда уже потом не восстановил потенции своих способностей. Он физически съежился, постарел, ослаб и, удивительней всего, полностью перестал пить. Раньше он доказывал нам, что алкоголь способствует

людской общительности. Но когда в 1972 году, через четыре года после вторжения, я был в Праге и предложил ему выпить пиво, он даже испугался:

— Что ты, Володька! Нет, нет, алкоголь — никогда.

Так советское вторжение сломало его личность, одну из ярчайших личностей, какую мне пришлось встретить в жизни.

На место руководителей «Пражской весны» посадили послушных Москве коммунистов. Вместо Дубчека назначили старого коммуниста Гусака. Он следовал указаниям Брежнева, и Чехословакия на двадцать лет впала в ничтожество. Брежнев обожал Гусака, встречаясь, они не просто целовались, но даже лобызались. Была такая шутка: Брежнев говорит: «Гусак как политик — говно, как экономист — говно, но целуется, подлец, бесподобно!».

Первое изобретение

Нужно ли вдохновение в научной работе? Есть легенда, что Ньютона вдохновило на великие открытия упавшее с ветки яблоко — оно подсказало ему идею. Я для своих небольших идей в докторской диссертации тоже получил вдохновение — это было желание найти пути новых операций для улучшения результатов лечения. Когда я получил от профессора Каплана тему «Повреждения локтевого сустава», меня это раззадорило: я сделаю что-то такое, чего до меня не делали, и потом напишу научную книгу-учебник.

Для научной работы необходимы три «С»: Смелость, Совесть и Система. Смелость — в научных решениях, совесть — в научной честности, система — в научном продумывании.

Сначала всегда много подготовительной, рутинной работы. Я изучал нужную литературу — что было сделано до меня. Научная информация в те годы была на бумаге, компьютер и Интернет еще не существовали, картотеки были напечатаны машинописью на картонных карточках. Библиотека нашего института была небольшая. В Центральной медицинской библиотеке возле картотеки толпились соискатели ученых степеней. Несколько недель я ездил после работы толкаться в толпе жаждущих знаний, изыскивая сотни нужных названий книг и статей. Я переписывал и рисовал себе методы лечения, обдумывал, какие лучше.

Одновременно я выписал данные обо всех больных, лечивших в институте повреждения локтя. Их оказалось почти тысяча — даже слишком много. Предстояло вызывать в вечерние часы, после работы, тех, кто откликнется, и обследовать, определяя результаты лечения. Телефонов было мало, объяснить в коротком разговоре мою задачу трудно — я писал открытки с просьбой явиться для обследования. Бывшие пациенты откликались неохотно, особенно те, кто были недовольны лечением. Удалось собрать сведения о четырех сотнях людей, но сведения оказались нерадостные — много неудовлетворительных результатов, особенно после сложных переломов и вывихов: локоть не сгибается и не разгибается, постоянная боль, женщины страдают от деформаций, не могут носить короткий рукав. Все это надо пытаться исправлять. Как?

Во всем мире тогда пользовались очень хорошей так называемой «ортопедической техникой» швейцарского доктора Мориса Мюллера — набором пластинок и инструментов для скрепления сломанных костей. Только в Советском Союзе их не было и мечтать о них не приходилось — валютный бюджет здравоохранения был ничтожный. Мои чешские друзья, приезжая в гости, с грустью говорили:

— Знаешь, Володька, после вашего вторжения вся наша страна впала в моральную и экономическую депрессию. Трудно жить, трудно работать.

Мне пришлось пользоваться тем, что было в нашем скудном распоряжении. Для больных с тяжелыми повреждениями локтя я придумал модификацию старой операции. Идея была простая, но удачная. Каплан в то время был в отпуске, мы с Веней Лирцманом его замещали. Я сделал несколько операций в новой модификации. Результаты оказались лучше прежних. Когда Каплан вышел из отпуска, мы с ним пошли на обход в палаты. Я с гордостью показал ему этих больных и ждал — что он скажет? По его лицу пробежала тень. Когда мы вышли в коридор, он с каким-то непонятным раздражением бросил мне: