Путь хирурга. Полвека в СССР

Голяховский Владимир Юльевич

Корней Чуковский и Борис Пастернак

Что без страданий жизнь поэта,

И что без бури океан?

Лермонтов

В один из воскресных дней осени 1956 года я поехал познакомиться с Корнеем Чуковским. Он жил за городом, в дачном поселке писателей Переделкино. Я писал ему, что возвращаюсь в Москву и что хочу поступить на вечерний факультет Литературного института — для второго образования. Он ответил мне приглашением приехать.

Чуковскому было тогда семьдесят четыре года, он оставался

одним из последних гигантов классической русской литературы и культуры конца XIX и начала XX веков, был самым известным литературоведом и критиком, дружил и работал с Репиным, Горьким, Блоком, Буниным, Ахматовой, Гумилевым, Мандельштамом и многими другими выдающимися людьми русской культуры. Даже Лев Толстой, в конце жизни, читал его критическую статью и похвалил ее. Для меня Чуковский был кумиром в поэзии для детей, прямым учителем, а теперь и редактором моей скоро выходящей книги.

Я волновался всю дорогу до Переделкино. Во дворе двухэтажной желтой дачи высилась фигура гуляющего хозяина, под два метра ростом. Он заинтересованно всматривался.

— Здравствуйте, Корней Иванович! Я доктор Владимир Голяховский.

Он вскричал высоким фальцетом:

— A-а, это тот поэт, который называет себя доктором, и тот доктор, который хочет поступить в Литературный институт. Ни в коем случае этого не делайте, — он помахал передо мной пальцем. — Они там пишут плохие стихи, читают их друг другу и приучаются плохо писать.

Так с первой фразы я получил и его высокую оценку, и деловой совет.

— Ну, рад с вами наконец познакомиться. Пойдемте в кабинет.

Он расспрашивал меня о жизненных и литературных планах. Представляя себе, что он так же разговаривал с историческими фигурами русского искусства, я отвечал смущенно и робко. Вдруг он сказал:

— Знаете, я пришел в восторг от вашей «Сказки про Ершонка». Если бы я написал такую сказку, то считал бы свою годовую программу выполненной.

Я совсем смутился: сам Чуковский сказал про мои стихи «если бы я написал такое».

А он, без тени какого-либо превосходства и назидательности, обсуждал со мной порядок стихов в моей книге и по-дружески, как равный равному, подсказывал исправления.

— Вы принесли мне что-нибудь новое? — взял три стиха, но читать не стал, а предложил: — Пойдемте во двор, у меня в саду всегда гуляют соседские детишки, сейчас мы проверим ваши стихи на них.

В небольшом саду позади дома бегало пять-шесть детей возраста от четырех до семи-восьми лет. Чуковский позвал:

— Ребята, ребята, идите сюда, я прочту вам новые стихи.

Очевидно, они привыкли к такому и сразу резво подбежали. Мы уселись на скамейку, они — вокруг нас, и он стал читать мои стихи. Я подумал: «Какая высокая честь для меня — сам Чуковский читает детям мои стихи!». Читал он с усиленной интонацией, делал паузы и посматривал на ребят. Когда они смеялись или выражали интерес, он одобрительно кивал. Когда они отвлекались или не реагировали, он молча указывал мне пальцем на те строки. Мы опять пошли в дом, пить чай.

— Старайтесь всегда проверять свои стихи по реакции детей — они лучшие критики.

— Корней Иванович, где мне брать детей, если я все дни провожу в больнице с больными?

— А вы почаще приезжайте, будем

вместе читать детям ваши стихи.

От такого неожиданного предложения я окончательно растерялся. А дело было просто в том, что, как настоящий великий мастер, Чуковский любил открывать новые таланты. В период 1956–1959 годов он был увлечен своим «открытием» меня, так же, наверное, как до этого увлекался другими. Я стал ездить к нему в Переделкино почти каждый месяц, потом раз в два месяца, потом еще реже… Я был очень занят медицинской карьерой.

Многие из писательской элиты имели в Переделкино бесплатные комфортабельные дачи, построенные для них советским правительством. Это была «подкормка» инженеров человеческих душ, как их назвал Сталин. За подкормку многие из них прославляли Сталина и советскую власть. Но были и такие, кого не смогли заставить кривить душой.

Чуковский был один из них. В мои приезды он рассказывал о гонениях на него. В конце 1920-х годов правительство заставило его написать письмо великому русскому художнику Илье Репину в Финляндию. Репин презирал советскую власть, и Чуковский должен был уговорить его вернуться в Россию. Он был его близким другом, редактором его мемуаров «Далекое близкое» и даже был с ним на «ты». Но Чуковский и сам тоже не любил эту власть. Под страшным нажимом он вынужденно написал Репину о «великом прогрессе» и рекомендовал ему вернуться. Но вслед за этим он написал другое письмо и тайно передал с верными людьми: «Ни в косм случае не возвращайся». Репин не вернулся, но, когда умер в 1930 году, его архив передали в Советский Союз. Среди многих бумаг в нем нашли то второе письмо Чуковского. Тогда его вызывали на допросы, угрожали и надолго перестали печатать.

Вторая волна немилости накрыла его после опубликования детского стихотворения «Тараканище». Про таракана он написал — «страшный и усатый». Может показаться странным, но в то время этого было достаточно, чтобы власти заподозрили в описании намек на Сталина. После этого Чуковского совсем не печатали еще много лет.

Настоящее имя Деда Корнея, как его звали за глаза, было Николай, и отчество тоже было выдуманное. Он был незаконнорожденным сыном русской прачки по фамилии Корнейчук. Отец его, из богатой еврейской семьи, никогда не помогал его матери. Талантливый сын сам пробил себе дорогу в журналистику и стал известен уже в двадцать лет. Псевдонимом он избрал начальные буквы фамилии матери КОРНЕЙЧУК и добавил «овский».

Однажды он рассказал мне очень интересное наблюдение о быстротечности жизни:

— Выхожу к себе в сад, вижу — маленькая девочка качается на низкой ветви яблони. Я говорю: «Девочка, как тебя зовут?» — «Танечка». — «Ты, Танечка, яблоки любишь?» — «Люблю». — «Знаешь, яблоки дает эта яблонька. Ты качаешься на ветке и можешь ее сломать. Тогда яблонька не станет давать яблоки. Танечка, ты бы лучше слезла с ветки». — «Хорошо, дедушка, я слезу…» Вот проходит немного времени, выхожу опять в сад, вижу — маленькая девочка качается на ветви яблони. Я говорю: «Танечка, ты яблоки любишь?» — «Люблю». — «Танечка, ты бы лучше слезла с ветки, а то сломаешь ее, и яблонька на станет давать яблоки». — «Хорошо, дедушка, я слезу. Только я не Танечка, я Анечка. А Танечка — это моя мама…»