ПУТЬ ХУНВЕЙБИНА

Жвания Дмитрий

– Плохо выглядишь, - она оглядела меня оценивающим взглядом. – Чем ты занимался? Любовью? Все ночи напролЬет? Почему не звонилЬ?

Она шутила. Искрометный французский юмор!

– Я читал Ленина…

Лоранс понимающе улыбнулась.

Мы сходили в музей Родена. Лоранс удивлялась, откуда я так хорошо знаю то, как Роден создавал свои скульптуры. Я простодушно признался, что незадолго до отъезда в Париж прочел биографию мастера, подаренную мне родителями. А ведь мог прикинуться интеллектуалом, который ориентируется в истории искусства как

в собственной спальне!

На следующий день меня увезли на предвыборный митинг в Сен-Лазар, я ездил в компании с Арлетт Лагией, Жоржем, Пьером и еще каким-то мужиком средних лет. Арлетт по дороге учила речь, которую должна была произнести на митинге. Она делал пометки, уточняла что-то у Жоржа. Я сразу понял, что текст написал Жорж, а Арлетт, лицо Lutte Ouvriere и говорящая голова организации. На митинге Жорж держался в стороне, не светился перед незнакомцами, наблюдал за происходящим, а потом что-то объяснял активистам.

После возвращения из Сен-Лазара я провел дня два в Париже, а затем утром Пьер меня увез на машине куда-то. Вначале мы ехали на север от Парижа, но Пьер так кружил, что я перестал ориентироваться. По дороге, на выезде из Парижа мы подхватили Мокки. Ехали часа полтора. После того, как мы выехали из Парижа, Пьер попросил меня повязать на глаза шарф.

– Тебе лучше не знать дорогу, - заявил он, протягивая мне черный шарф.

Я повязал его на глаза. «Если нас остановит полиция, у Пьера будут проблемы. Как он объяснит то, что наличие в машине человека с завязанными глазами?» - подумал я. Кроме того, меня начала раздражать эта игра в заговорщиков, я же видел, что LO не занимается ничем нелегальным, все в рамках демократической законности.

– А вот наш замок, - сказал мне Пьер, когда мы остановились у каменной ограды.

Я посмотрел вглубь аллеи и увидел здание в стиле Людовика XIV.

– Мы арендуем этот замок. Все время путаю ударения в слове замок… мы здесь проводим семинары и стажировки для нашего ядра и иностранных товарищей, - говорил Пьер, когда мы шли втроем по аллее запущенного парка.

Мы немного опоздали, занятия уже начались. Мы тихо вошли в зал, в котором, наверное, когда-то танцевали дворяне. В середине на стуле сидел пожилой, сухощавый, седой человек. Остальные сидели на стульях вдоль стен и внимательно слушали старика.

– Узнаешь? Это – Арди, - прошептал Пьер.

Точно! Я узнал старика. Пьер познакомил меня с ним в кафе у Северного вокзала. Тогда мне Пьер сказал, что со мной хочет поговорить один из основателей LO, человек, который стал троцкистом, действуя в антифашистском подполье. То есть человек рисковал вдвойне: его могли убить как нацисты, так и сталинисты. А было ему тогда всего 16 лет. Арди – это, конечно, псевдоним старика, в переводе с французского это слово означает – «смельчак».

В кафе Арди порасспрашивал меня о нашей деятельности в России. Я рассказал, как мы распространяем газеты, листовки, о нашей новой тактике – «пролетарских экспедициях». Он улыбнулся, Пьер, покуривая трубку, тоже.

Арди

сказал, что наша основанная задача – выковать активистское ядро, то есть найти создать костяк организации, и на меня, как на неформального лидера, падает в связи с этим огромная ответственность. Я кивнул головой. Арди встал, сказал, что ему надо торопиться, но хочет обязательно меня увидеть еще раз.

Вот и увиделись.

Пьер шептал мне на ухо перевод того, что говорил Арди. Я конспектировал. Арди рассуждал о ситуации в Восточной Европе, в Советском Союзе, о природе сталинизма и классовой природе СССР, об испанской революции. Его мысль развилась логически от одной темы к другой, голос звучал уверенно, четко. Я еще подумал: как он не устает в таком возрасте так долго говорить.

Через три часа лекция закончилась, присутствующие, среди них выделялись африканцы и арабы, начали задавать Арди вопросы. Арди отвечал.

Потом нас позвали на обед. Мы сели за столы по шесть человек, на столах стояли кастрюли с мясом и белой фасолью, длинный французский хлеб, литровые бутылки с красным вином.

Я проголодался и с удовольствием поел, запил все вином. Меня немного разморило. Во время еды французы расспрашивали меня о событиях в СССР, о нашей организации. Я рассказывал, Пьер переводил.

Зайдя в туалет, я очень удивился. Из кабинки вышла женщина.

– А где мужской? – спросил я Пьера.

– Здесь нет женского и мужского туалетов, все ходят в один туалет, - ответил Пьер.

– Почему?

– У нас так принято.

«Не дай бог здесь проберет диарея!» - подумал я.

После обеда Арди говорил еще часа три. А после кофе начались практические занятия. Чем занимались другие, не знаю. Я вместе с африканцами и арабами изучал, как нужно печатать листовки в условиях глухого подполья, в прямом смысле слова – глухого. Занятие вел худощавый мужик средних лет из Буркина-Фасо, чернокожий, естественно.

Он показал деревянное приспособление для печатания листовок в домашних условиях. Это была рама размером чуть больше канцелярского листа, на которую нужно было другой рамой прикрепить натянутую матрицу листовки, а поверх матрицы - шелковую материю, по материи размазывалась краска, и листовка готова.

Мы начали практиковаться. Я очень осторожничал, чтобы не запачкать джинсы.

После занятия товарищ из Буркина-Фасо подарил приспособление мне, я его до сих пор храню, может быть, потом отдам в музей революции.

Товарищ из Гаити рассказал, как распространять листовки в условиях диктатуры.

– Мы в Порт-о-Пренсе делали так. Когда автобусы притормаживали у остановок, мы подбегали, забрасывали листовки в окно и убегали. Люди прятали листовки в самые интимные места, проносили их на заводы. Молва о нашей деятельности расходилась по всей стране.

В тот момент я пожалел, что в России больше нет диктатуры. Но что делать в стране, где автобусы ездят с открытыми форточками только летом, а лето длится месяца два-три?