ПУТЬ ХУНВЕЙБИНА
Шрифт:
Гаитянин рассказывал, как вычислять шпика, как уходить от «хвоста». Все очень просто: нужно либо очень быстро идти ли, наоборот, прогулочным шагом. В районе, где действует ячейка, необходимо узнать все проходные дворы, подъезды, укромные места.
Затем меня одного отвели в помещение, где стоял старый ротатор, и показали, как он работает, печатает листовки.
«Вот это настоящая стажировка!» - подумал я.
Пьер уехал в Париж, со мной осталась Мокки. Нас распредели в одно спальное помещение, где в два ряда стояли двухъярусные армейские кровати.
Я хотел принять душ, но Мокки сказала, что уже поздно, все уже спят, ты, мол, всех разбудишь, помойся утром.
Утром я отправился в душ. Открыл дверь… и увидел огромный голый зад женщины из какой-то провинциальной ячейки LO. Тетка повернулась, ее здоровенные сиськи колыхнулись в другом направлении. Увидев меня, она как ни в чем не бывало протянула: «Салю-ю-ю! Со ва-а-а?». (Привет! Как дела?)
– Бьен! Бьен! Эскьюзима! – бросил я и захлопнул дверь.
«Что ж Мокки не сказал, что рядом с нашей спальней – женская душевая! Прослыву тут еще маньяком!» - злился я.
Вечером я узнал, что душевая есть и на первом этаже. Отравился туда. Та же картина! Почти та же… На голые мужики, сидя на скамейке, разговаривали с женщиной африканского происхождения из Марселя, она мокрая и черная.
Я понял, что в Lutte Ouvriere женщины и мужчины не только вместе испражняются, но и моются. Традиция! «Чертовы шестидесятники! Опрощенцы!» - негодовал я. Нет, я не стеснительный, я не буду плакать всю ночь напролет, если кто-то чужой увидит мои гениталии или, упаси боже, зад! Но я не люблю нарочитость. Я не люблю, когда мне не оставляют выбора, я предпочитаю решать сам, выставлять свои яйца на всеобщее обозрение или нет.
Я вернулся в спальню.
– Уже помылся? – спросила Мокки.
– В душевой женщины.
– У нас моются все вместе, не стесняйся…
– Я понял, понял: вы все одна большая семья, все братья и сестры, ничего друг от друга не скрываете, - Мокки почувствовала в моем тоне сарказм и состроила высокомерную мину.
Я пошел мыться. После того, как все ушли из душевой, и опоздал на завтрак. Мокки, обиженная на меня, почти не переводила мне лекцию Арди, который приехал из Парижа.
После обеда приехал Пьер. Я его спросил, для чего это – совместный туалет и помывка.
– Это сближает активистов. У нас не принято стеснятся собственного тела.
– Вы как чешские гуситы, те то же бегали голышом.
Пьер поморщился:
– Зато по тебе сразу видно, что ты приехал из сталинистского общества, где процветает лживая мораль.
Я не стал развивать перепалку. Вечером мы уехали в Париж. И Пьер почему-то не попросил меня завязать глаза шарфом. То ли забыл, то ли решил, что все позади и больше не нужно больше напускать на LO ореол таинственности.
– Знаешь, что бросается в глаза, когда общаешься с вашими активистами? – спросил я.
– Что?
– Вы все очень неспортивные люди, много курите, сразу видно, что вы – дети 60-х.
– И это все, что ты мне хочешь сказать
– Не только это… Но вы не сможете убежать от полиции, если потребуется, - у меня возникло желание разозлить Пьера.
– Да что ты знаешь о наших активистах! А?! – я уже привык, что Пьер в перепалке переходит на фальцет. – Ты познакомился со средним поколением активистов, а с молодыми ты почти не общался.
– Общался. В Руане. Все курят! И девушки, и юноши.
Я боялся, что Пьер разойдется, и мы во что-нибудь врежемся.
– Нет! – кричал он. – Наши дружины самообороны занимаются спортом, летом они приезжают в замок, чтобы тренироваться, по утрам все бегают в парке, ты не видел.
– Тогда я спокоен за Lutte Ouvriere!
– Ты знаешь, я не совсем понимаю, что ты хочешь от нас получить, - сказал Пьер. – Иногда ты говоришь так, как будто ты из человек из другого лагеря. Ты - не революционер! Ты - бунтарь. Ты бунтуешь против этого мира, потому что он не нравится тебе лично, а не потому, что любишь человечество…
– Наверное, из-за огромной любви к человечеству большевики подавили кронштадтское восстание! – ввернул я.
– Вот! – Пьер как будто бы ждал от меня этого пассажа. – Ты остался анархистом, ты не принял Троцкого сердцем! Ты бунтуешь, все эти разговоры о свободе личности… ты презираешь рабочих…
– И поэтому едва не каждое утро распространяю у заводов газеты и листовки.
– Этого недостаточно.
Минут пять мы ехали молча.
– Ты научился пользоваться этой деревянной штукой для печатания листовок, - спросил меня Пьер.
– Да.
Приобретенным в замке умением я воспользовался через полгода, печатая тираж листовок для рабочих «Картонажника».
– Я тоже была в шоке!
– поделилась со мной Лоранс, когда я сказал ей, что в замке меня удивили совместные туалет и душ. – Я нЬе стеснительная тИоже, но привИкла совершать интимнИе процЬедуры в одиночЬествЬе.
Потом я понял, что внутри Lutte Ouvriere братский дух воспитывается не только с помощью нудизма. Я заметил, что почти у каждого активиста средних лет внутри организации было по десять, если не больше бывших любовников. То есть внутри организации происходил обмен половыми партнерами.
– Три года я жил с этой, два года с той, - хвастался Пьер, пребывая в хорошем расположении духа.
Она жила с этим, затем с этим… - доверял он мне подробности чужой интимной жизни.
Если сюда добавить запрет на рождение детей – получается тоталитарная троцкистская секта. Я все больше понимал, почему «провинциальная мелкая буржуа» Лоранс предпочла быть просто «сочувствующей» LO.
Незадолго до моего отъезда в Ленинград мы съездили с Пьером в Лилль (север Франции, на границе с Бельгией) на местный праздник Lutte Ouvriere. Для этой цели был арендован большой спортивный зал в каком-то старинном заведении вблизи с Лилльским собором.