Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

Сац Роксана Николаевна

Но в 18 лет радость настоящего часто сильнее всего. И я радовалась. И находила время не только на школу и театр, но и на флирт, и на чтение книг, иногда совмещая то и другое. Вот так однажды вечером я и двое наших парней-студийцев вместе прочитали «Венеру Ильскую» Эдгара По, — рассказ о каменной статуе, сыгравшей роковую роль в судьбе юноши, надевшей ей на палец кольцо. А на следующий день в театре шла «Двенадцатая ночь», где все мы были заняты: я в роли феи, оба студийца играли придворных. В Алма-Ате сентябрь и почти весь октябрь по-летнему теплые, поэтому мы в антракте прогуливаемся по закрытому для посторонних дворику при театре. Неожиданно я замечаю статую огромной физкультурницы, которая по замыслу строителей должна украшать фонтан,

хотя воду к нему подвести почему-то забыли. Пылкие взгляды, бросаемые на меня обоими «придворными», щекочут мое самолюбие и толкают на рискованные действия.

— Да это же Венера Ильская, — восклицаю я. — Хотите, я на нее влезу. — Не дожидаясь одобрения, одним махом я вскакиваю на «венерино» колено, обхватываю торс, и… она валится на меня.

«Венера» рухнула не вся — только бюст, — нижняя ее часть с торчащими из живота железными штырями, сколько помню, так и осталась стоять над поверженным мною к ее ногам собственным бюстом, который, кстати, на следующий день не смогли даже приподнять несколько человек. К счастью, при падении «Венера» задела меня только вытянутой рукой. Но и этого оказалось более чем достаточно: у меня была пробита голова, ушиб в легких и сломана нога.

На несколько мгновений я потеряла сознание, но к действительности вернули не суетящиеся вокруг «придворные», а театральный звонок к началу третьего акта. Сейчас начнется сцена Виолы и Оливии. Мы, феи, должны в танце кружиться вокруг нее, а Виолу играет мама… Мысль об этом заставила приподняться.

— Я должна танцевать, танцевать должна, — бормоча это, я попыталась сделать какое-то па и рухнула снова. «Придворные» подхватили меня и отнесли в театральную машину, доставившую в больницу.

На следующий день там появилась мама. И еще с порога обрушилась на меня всей мощью своего голоса и темперамента:

— В театральном костюме лезть на какую-то статую!.. Ты разрушила мизансцену!.. Ты не актриса!.. Ты не моя дочь!

Возможно, человек со стороны, узнав про это, подумает: какая бессердечная мать. Вместо того, чтобы справиться о здоровье, приласкать, утешить дочь, распекает ее на всю больницу.

Да, моя мама Наталия Ильинична Сац часто вела себя неадекватно общепринятому, крайне редко хвалила, нечасто ласкала, сама не раз говорила, что она своим детям скорее отец, чем мать. Но какой мудрый, какой добрый (она между прочим всегда подчеркивала разницу между добрыми и добренькими) и какой «материнский отец»! Тогда в больнице она не погладила меня по головке, не принесла конфеток — она была разгневана и ей было больно. И больней всего ей было оттого, что ее родная дочь может осквернить своими поступками самое для нее дорогое — Театр.

Неожиданно совсем иную реакцию на случившееся проявил большой поклонник нашего театра, много ему помогавший, первый секретарь горкома комсомола А. Светличный, который тоже находился в это время по случаю обострения своей язвы в больнице (к сожалению, он скоро умер). Услышав рассказ о моем падении, он воскликнул:

— И в этот вечер вы не играли?

— Да, ни в третьем, ни в четвертом действии.

— Какая досада, что я не был на этом спектакле. Я так люблю вашу «Двенадцатую ночь», стараюсь не пропустить ни одного спектакля, но меня всегда до чертиков раздражают эти две идиотки, которые болтаются по сцене неизвестно зачем и что-то там изображают. И вот когда на одну дуру стало меньше, я не был на спектакле…

А «дура» в больнице снова задумалась. Не помню, кто и где сказал: «Если человек задает вопрос: бьпъ или не быть мне артистом, артиста из него никогда не получится». Я же этот вопрос задавала себе все чаще и чаще…

В больницу мне принесли учебники, и первое, что я усвоила — ничегошеньки не знаю. Зато когда я вышла из больницы, оказалось, что во всех моих значительных и незначительных ролях меня заменили, и теперь я могу сколько угодно «грызть гранит науки». Я грызла и в конце концов «догрызлась» до пятерок по всем предметам. Экзамены тоже

сдавала успешно, за исключением геометрии, о чем уже рассказывала, и алгебры.

Я одной из первых решила все задачи и уже собиралась сдавать тетрадь, как услышала позади тихие всхлипывания:

— Ты что, Динара? — спросила сидящую сзади одноклассницу-казашку.

— Ничего не могу решить, — прошептала она.

Недолго думая, я быстро переложила свою тетрадь на ее парту.

— В чем дело? Почему разговариваете? — раздался строгий голос председателя комиссии, и он направился к нам. Обнаружив мою тетрадь на чужой парте, председатель предложил снизить мне оценку на балл, а значит, вместо золотой я могла рассчитывать лишь на серебряную медаль. Но меня это нисколько не огорчило, так как права у золотых и серебряных медалистов одинаковые, а Динара уже успела списать полработы и получила спасительную тройку.

Когда я гордо сообщила маме, что окончила школу с медалью, она ответила, что исключительно по этому поводу решила мне подарить братишку или сестренку, о чем, впрочем, по некоторым признакам я догадывалась и раньше…

Вскоре я отправилась в горы в качестве одного из участников месячных сборов на звание младшего инструктора альпинизма СССР.

Лагерь альпинизма находился высоко в горах на Медео. Оттуда каждый день уходили в разных направлениях, а затем возвращались покорители вершин. Мы, новички, первую неделю учились вязать узлы, переправляться через горные реки, ходить в горах, ступая вразвалочку на всю ступню, ровно, глубоко дыша, учились вести себя в связке. Я была крепкая и выносливая, и наш инструктор Петя Черкасов всегда брал меня в свою связку, чтобы не тащить на себе «слабосилок».

«Умный в горы не пойдет, умный горы обойдет» — есть шутливая альпинистская песенка. Но уж если хоть раз поднялся, навсегда отдашь им свое сердце — не знаю, что может быть сравнимо с красотой гор. Однако горы шуток не терпят, легкомыслия не прощают, в этом я скоро убедилась на собственном опыте.

Когда лезешь по отвесной скале, помни о трех точках опоры, а именно: две руки и нога или две ноги и рука всегда должны во что-то крепко упираться. И, конечно, страховка. Тот, кто с тобой в связке, пока ты ползешь, должен, не спуская с тебя глаз, травить веревку, обмотав ее вокруг скалы или валуна. Таковы правила. Их добросовестно изложил и так же добросовестно подчеркнул их обязательность на первом же занятии Петька Черкасов, наш инструктор. В том, что для него самого они совершенно необязательны, я убедилась уже спустя несколько дней. Правда, сначала он уверовал в мои альпинистские способности, что, не скрою, мне очень польстило, и взял в свою связку. Однако после этого он перестал меня страховать. Перемахивает огромными ножищами гигантские ледяные трещины, прыгает горным козлом по осыпи, обрушивая вниз огромные валуны и камни, а на меня — ноль внимания. А ведь я иду сзади: могу и в трещину угодить, и валуны с камнями на меня с грохотом несутся, — чихать ему на это! Однажды это чуть не стоило жизни нам обоим.

Три точки. Я помню об этом, распластанная на отвесной скале. Да, я помню, но мне страшновато, потому что подо мной бездонная пропасть. И как мне хочется, чтобы сегодня — хоть раз! — Петька меня страховал. Но он, конечно, не страхует. Приподнимаю голову и вижу: сидит Петька спиной ко мне и орет во всю глотку «Аля-ля-луйя» — жизни радуется.

Дурак ты, Петька, ведь, если сорвусь, я тебя сдерну, мы же с тобой на одной веревке. Что это? Моя нога потеряла опору — она цеплялась не за уступ — за камень, а он от тяжести рухнул. И я тоже сейчас рухну, потому что держусь, распластанная, на одной руке и одной ноге. «Аля-ля-ля-луйя», — еще громче орет Петька, а я в холодном поту пытаюсь нащупать хоть какой-нибудь уступ, но нога скользит и скользит по гладкой стене. «Все», — думаю я и — нащупываю уступчик. Теперь попытаюсь свободной рукой найти опору — ага! получилось! — зацепилась и подтянулась. Ползу. Выползаю. Сажусь рядом с Петькой.