Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре
Шрифт:
— Новость! — Дима просто светился. — Вашу оперу разгромили! — И он протянул маме «Правду».
Там было напечатано печально-знаменитое постановление об опере «Великая дружба» и связанных с этим просчетах деятелей советского искусства. Прочитав, мама сказала:
— Она это знала вчера.
«Она» была, конечно, лошадь..
Вскоре после этих событий произошли другие, странные и невеселые. Одно из них — открытое партийное собрание коллектива работников театра. Оно проводилось по непосредственному указанию горкома партии и в присутствии его второго секретаря. Несколько дней назад на премьере «Великой дружбы» он целовал маме ручки и отпускал комплименты, а сейчас сидел за столом президиума
— Как я тебе иногда завидую…
Дима победоносно раздувал ноздри и хозяйски покрикивал на меня, очевидно, чтобы возбудить еще большую зависть. Мама своим авторитетом, хоть и беспартийная, немало способствовала избранию Ангарова секретарем партийной организации, но, возглавив ее, он совершенно переменился: движения стали степенными, слова тягуче-округлыми. Теперь он одним из первых брал слово на всех худсоветах, любых, даже сугубо хозяйственных собраниях и совещаниях и свои выступления обязательно начинал словами: «Партийная организация считает»…
Так он открыл и данное сборище, призванное по повестке дня обсудить работу члена коллектива театра (не руководителя — члена) Наталии Сац в связи с постановкой ею на сцене академического театра оперы и балета имени Абая оперы В. Мурадели «Великая дружба».
Я слушала речь нашего партийного босса и поражалась, как ловко он жонглирует высокими словами и политическими терминами. Известно, что на собрании очень важно «задать тон». Ангаров его «задал», остальные подхватили. Один за другим выступающие клеймили маму за аполитизм, эстетизм и прочие «измы» — терминология правительственного постановления заменяла им факты и аргументы, не говоря уже о собственных словах и мыслях — недаром многие держали в руках «Правду».
Не обошли стороной и меня. Когда «представитель» призвал выступить комсомол, слово взял Валерий О. Повторив теми же словами высказанное до него, он внес «существенное дополнение», посоветовав обратить внимание присутствующих на аполитичность моего исполнения роли Маши-Матильды:
— Посмотрите, что она вытворяет на сцене Детского театра, это же просто шлюха какая-то, а не чистый ребенок, мечтающий о возвращении на советскую родину…
Много лет спустя я встретила Валерия в театральном Доме отдыха Щелыково. Постаревший, с лысиной и брюшком, я не узнала его. Но он меня — да. Кинулся, напомнил, стал жадно расспрашивать о маме, ее новом театре. Потом начал яростно обличать Ангарова, возглавившего Алма-Атинский театр после мамы и совершенно, по его словам, его разваливший (кстати, его тоже «съели» и очень быстро). Наконец, перекинулся на лирические воспоминания, спросил, знала ли я, как он был в меня пламенно влюблен и помню ли, как однажды пытался предложить мне руку и сердце. Я знала и помнила, а вот о своем выступлении на собрании он, по-моему, забыл. Что ж, бывает…
Ход собрания, как ни парадоксально, переломил Дима — он работал в оркестре.
— А я ничего не понял! — вдруг с места очень громко выпалил он, чем сразу вызвал здоровый, незапрограммированный смех. — Если опера плохая, разве постановщик виноват? Оперы композиторы сочиняют.
Это до примитивности здравое суждение вызвало у собрания одобрительный гул. Представитель беспокойно выдвинулся
— Да ведь это вы, вы уговаривали ее взяться за эту оперу, я помню. Она отказывалась, а вы уговаривали, даже премию обещали дать…
Представитель протестующе замахал руками, Ангаров закричал что-то про неуместные выкрики с места и регламент, но из зала уже протестующе завопили: «Дайте сказать человеку» — и, получив моральную поддержку, Дима двинулся на трибуну. Речь его была яркой, сумбурной, изобиловала лирическими отступлениями и неожиданными примерами.
От творческого процесса сочинения оперы он перекинулся на поведение лошади, высказав свои соображения о том, что надо было сделать, чтобы не случилось того, что случилось, затем обратился в зал с прямым вопросом: должен ли постановщик отвечать за поведение лошади на сцене, на что умиравшие от хохота собравшиеся единодушно ответили «Нет!» Дима сорвал бурные аплодисменты, а главное, «прорвал плотину страха». После него сразу несколько человек попросили слова и стали выступать совсем в другом ключе. Видя, что собрание сошло с намеченных рельсов или, как говорят сейчас, «ситуация вышла из-под контроля», Ангаров предложил прекратить прения, но, заранее заготовленную заключительную резолюцию пришлось изменить и вместо: отстранить от должности такую-то, значилось: обратить внимание такой-то на такие-то недостатки…
— Наташкин, мне кажется они хотели тебя съесть, но я тебя спас, — сказал Дима по дороге домой.
— Не беспокойся, Дима, еще съедят, — ответила мама. — Но ты молодец.
Какое-то время спустя пришло письмо из Москвы от Сулержицких. Мария Николаевна писала, что женщина, занимавшая нашу комнату на Карманицком, съехала и там теперь можно жить. Однако, если в течение шести месяцев никто из нас в комнату не вселится, мы потеряем навсегда жилплощадь в Москве. Но мама права жить в Москве не имела, Адриан, приехавший к нам в Алма-Ату после фронта, недавно женился и прочно осел в Казахстане, оставалась я…
Решение ехать приняла сразу и без колебаний, а главной его причиной стал Андрей. Ни я, ни он не забыли той ночи. Только я вспоминала с омерзением, он жаждал повторения, настаивал на браке, без конца спрашивал, чего же я хочу. Но я сама не знала, чего хочу, хотя очень хорошо знала, чего не хочу: быть его женой. И все же Андрей много для меня значил: разорвать с ним, находясь в одном городе, я не могла. Письмо от Сулержицких стало якорем спасения. Андрей на несколько дней отправился в деревню помочь тетке по хозяйству, и я решила уехать, пока он не вернулся.
Прощай, Алма-Ата, город-сад, город моей юности. Я больше не буду здесь жить, но я не забуду тебя никогда.
Любовь. Школа. Театр
Я снова москвичка и на этот раз имею собственную жилплощадь в квартире моего детства в Карманицком переулке, в той самой квартире, которой когда-то маму наградили как отличника социалистического строительства, затем большую часть опечатали как жилище врага народа. Потом эту большую часть, состоящую из 2-х комнат, отдали работникам МВД, отчего квартира стала коммунальной, а я частью этой коммуны.
Мои соседи — машинистка «органов» Клавдия Ефимовна с мужем и Василий Дмитриевич Поначевный с женой и дочерью. «У него не лицо, а бесплатный ордер на арест», — сказала мама, когда впервые увидела Поначевного. Думаю, что немало таких ордеров побывало в его кожаной через плечо сумке, которую он всегда носил с собой. Нередко глубокой ночью под нашими окнами раздавался хрипловатый низкий гудок, затем хлопала входная дверь.
— Это Васенька поехал на ночную работу, — говорила его жена Надя. По ее же словам, за эту «работу» хорошо платили…