Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

Сац Роксана Николаевна

Какое-то время жду в приемной, но вот вызывают. Вхожу. За длинным столом человек восемь, в упор меня разглядывают. Молча. С непроницаемыми лицами. Наконец, тот, что в центре, белесый, с розовым, как у младенца лицом, заговорил, но не со мной, с остальными:

— Безобразие! — произнес розовый. — О чем они только думают?

Яне поняла, что он говорит, но остальные, очевидно, поняли, потому что одни закивали, другие покачали головой. А розовый продолжал:

— Дочь

двух врагов народа выдвигают на руководящую должность, чтобы она могла спокойно посещать любое предприятие, даже оборонного значения!

Теперь я тоже все поняла, а розовый соизволил обратиться лично ко мне:

— Вы знаете, что ваш отец расстрелян?

— Нет.

— Врете, разумеется, но это ему не поможет, потому что он рac-cтpe-лян, — с видимым удовольствием по слогам повторил он и, повернувшись к остальным, продолжал:

— Уходите!

Я шла по улице, не очень понимая, куда и зачем иду, но звучала-повторялась во мне песенка: «До свидания, сад, сад, все березки спят-спят, и нам тоже спать пора, до утра»… — ее пел мне папка, укладывая спать, но теперь он рас-стре-лян… Кажется, я произнесла это вслух, потому что Андрюша, который провожал и встречал меня, спросил:

— Что?

На вопрос я ответила вопросом:

— Что ты от меня хочешь?

— Ну, ты же знаешь: хочу всегда быть с тобой, как муж с женой.

— Ах, так… Хорошо, хоть сейчас. Хочешь сейчас поедем к тебе домой?

— Очень.

— Едем!

Мы ехали на трамвае довольно долго. Он все заглядывал мне в глаза и гладил руки, я смотрела сквозь. В саду недалеко от основного дома был еще один крохотный «Андреев домик», им самим построенный, в одну комнату, где вся мебель — кровать, стул, тумбочка. Там состоялось мое грехопадение. Я сделала все, что положено, разделась, легла… Но ничего не чувствовала. Потом оделась и сказала ему:

— Хочу домой, — и не разрешила себя провожать.

Директива горкома об исключении меня из комсомола поступила уже на следующий день, но понимания не встретила. На экстренном заседании бюро Боря бегал из угла в угол и повторял:

— Сталин сказал: сын за отца не ответчик, так что пусть они там не перегибают. За что мы должны ее исключать? За что? — спрашивал он всех, в том числе и меня.

Боря поставил вопрос на голосование, и все проголосовали против исключения, однако радости от собственной принципиальности не испытывали, втайне страшась реакции горкома. К удивлению, она не последовала и скоро стало понятно почему: Верховный Совет Казахстана издал указ о награждении мамы орденом Знак почета. Да, недаром мама так часто повторяла: я верю — справедливость восторжествует, и вот она уже торжествует, и скоро восторжествует окончательно: с мамы снимут судимость, ее вернут в Москву, вернут все, чего лишили… Но… «Недолго музыка играла…»

Приближался

день премьеры «Великой дружбы» в оперном театре. Мама репетировала с утра до ночи. По ее просьбе из воинской части на репетицию каждый день приводили красивую белую лошадь, на которой во время своего первого выхода должен был появляться перед зрителями главный герой. Обычно за кулисами вокруг лошади все время кружил драматический тенор, исполнитель «героя», он кормил лошадь хлебными корками и даже дефицитным сахаром и шепотом повторял: «Я потеряю голос… потеряю голос». Влезать на лошадь он категорически отказывался и четверо специально прикомандированных солдат перед выходом водружали почти бесчувственного «героя» на ее спину.

День премьеры наступил. Публики в зале немного, не то, что на «Чио-чио-сан», но зато сколько ответственных и руководящих! Правительственная ложа забита до отказа и к ней никого не подпускают. Первые десять рядов партера также отсечены охраной от прочего народа, впрочем, его, повторяю, немного.

Прозвучала увертюра — сдержанные, но благосклонные аплодисменты. Пошел занавес — аплодисменты громче, уже в адрес художника. Кажется, все хорошо, сейчас появится главный герой, — вот он на белоснежном коне в папахе и бурке.

— Ах, как эффектно, — на весь зал выражает свой восторг дамочка из первых рядов, явно жена ответственного, — и зал разражается аплодисментами.

Эх! Не надо было этого делать! Лошадь пугается, на репетициях аплодисментов не было. Она переступает с ноги на ногу, не дает «верным ординарцам командарма» помочь герою спешиться. Мне из-за кулис видно, как дрожат его губы и трясутся руки, а ведь ему сейчас петь выходную арию.

— Стоять! — орет на лошадь из первой кулисы ее настоящий хозяин, молодой лейтенант.

Лошадь остановилась, но видно, как нервничает: прядет ушами, косит глазом.

Герой запел. Нет, он не потерял голос, поет и очень неплохо поет, но лошадь, лошадь, что она делает?! На глазах у всех на сцене академического театра она справила большую и малую нужду… Дали занавес. Впрочем, его довольно скоро открыли снова. Навоз убрали, лужу вытерли, герой, уже пеший, опять спел свою арию и заслужил аплодисменты, героиня тоже все спела, и хор, и почти вся публика дослушала скучнейшую оперу до конца.

Ответственные поблагодарили исполнителей и постановщика и, словно забыв о неприятном инциденте, удалились, а всесоюзное радио весь вечер вещало о выдающемся успехе новой советской оперы, премьера которой в один день состоялась сразу в двух театрах: в Большом и Алма-Атинском.

На следующий день нас с мамой разбудил ликующий Дима.

— Наташкин, новость! — кричал он, размахивая газетой. Он обожал первым сообщать новости, причем, чем хуже была новость, тем больше он ликовал.