Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Но по ночам, в пустой комнате общежития Антон нет-нет да возвращался невольно мыслью к Ларисе, вспоминал ее губы, податливое тело.
Разум говорил: «Неужто можешь ты променять Тоню на такую?» Однако что-то сильнее разума снова и снова рисовало картины того, о чем так много и неясно пишут в романах и говорят. Антон растравлял свое воображение.
Наконец пришли деньги от родителей, он отправился за ними на почту и опять повстречал Ларису.
Она была еще красивее, чем в воображении. В чем-то, пожалуй, Лариса походила на Тонину подругу
— Это судьба! — воскликнула Лариса, играя глазами, подбивая прядь темных волос, выбившуюся из-под норковой шапочки. — Мои предки отбывают завтра в семь вечера в Сочи, и я готова оказать вам честь… — Она сменила игривый тон на серьезный: — Нет, правда, Антон, приходи завтра в восемь вечера… дом ты знаешь, квартира пятьдесят три…
— Приду, — коснеющим языком произнес Антон.
Эту ночь он почти не спал. Лежал в темноте с открытыми глазами, и перед ним все время вспыхивало: «53»… «53»…
К черту, он никуда не пойдет! Через несколько дней возвращается Тоня, и они снова будут в своем «драмгаме», будут репетировать «Зори»… А другой настойчивый голос нашептывал: «Но ты, наконец, узнаешь…»
И Антон опять рисовал в воображении, что ждет его. Разболелась голова, ломило все тело, будто его били палками, горело лицо…
…За окном прогрохотала в отдалении электричка. Хлопнула внизу дверь общежития. Интересно, который час? Антон зажег свет, посмотрел на ручные часы: три. Сквозь стекло, затканное морозом, ничего нельзя разглядеть. Он потушил свет и забылся беспокойным, не приносящим отдыха сном.
Без двух минут восемь Антон нажал белую выпуклую кнопку звонка. За дверью, обтянутой коричневым дерматином, с зеленым зрачком «глазка», раздался мелодичный перезвон. Так, наверно, отзванивали старинные часы. Дверь открыла Лариса.
— Милости прошу! — церемонно поклонилась она, отведя правую руку в сторону.
На Ларисе розовый коротенький простеганный халатик, пахло от нее какими-то сильными духами.
Комната, куда вошел Антон, после того как оставил в передней свое полупальто с пристегнутым цигейковым воротником, была вся в дорогих коврах: толстых, ярких, ворсистых. Лариса села на пол, оперлась голой рукой о мягкий ковер, розовые колени ее казались одним из рисунков на ковре.
— Садись, — предложила она Антону.
В комнате было жарко, даже душно.
— Сними пиджак, чувствуй себя как дома!
Лариса вскочила, включила мягкий свет торшера, погасила верхнюю лампу. Открыв полированную дверцу бара, извлекла бутылку с заморской этикеткой, блюдце с нарезанным лимоном.
— Побалуемся…
Антон взял холодную бутылку, стал ее разглядывать. Коньяк, что ли?
Они выпили раз, другой, третий. Ну и пойло! Аж слезу вышибает, а внутри все горит. Лариса закурила тонкую, длинную сигарету, протянула Антону пачку:
— Может, все же закуришь?
Антону не хотелось выглядеть перед Ларисой «образцово-показательным», и он тоже задымил.
Коньяк
Лариса быстро убрала все с ковра на журнальный столик с причудливой, будто свитой из стеклянных веревок вазой, дернула шнурок торшера, и в комнате стало темно. Только лунный свет, неясно пробиваясь сквозь оконное стекло, освещал дальний угол комнаты с высокими стоящими на полу часами в футляре…
На улице Антон снял шапку; трезвея, медленно пошел к трамвайной остановке. На душе было тошно, росло презрение к себе: «Разве это мне надо?.. Как посмотрю теперь в глаза Тоне?»
Он представил ее у автобуса: трет щеку варежкой, глядит доверчиво.
«Предал ее… Изменил себе… Обокрал, прежде всего, себя. У Ларисы я, конечно, не первый. И будет у нее еще много.
Разве так становятся мужчиной? С любой, без чувства?»
Внутри словно все выгорело… Он, конечно, расскажет Тоне. Но в темноте: при свете не сможет. Захочет ли она простить его?..
Антон прыгнул на подножку подошедшего трамвая. Колеса отстукивали: «Предал, предал…»
На первой же остановке он вышел — нет, лучше, легче пешком. Злорадно скрипел снег под логами: «Шваль-шваль, шваль-шваль…» Антон подцепил горсть снега, растер лицо.
В училищном городке спали прачечная, парикмахерская, баня. Только несколько окон общежития затянул желтый утомленный свет. Антон поднялся по ступенькам крыльца под навесом, заглянул в нижнее окно.
В вестибюле, у телефона, сидела, на его несчастье, сама комендантша, решительная и властная Анна Тихоновна, кому-то звонила. Важно было пройти мимо нее уверенной походкой.
— Тебе письмо. — Анна Тихоновна протянула конверт.
Письмо было от Тони.
Он поднялся на свой этаж, открыл комнату, зажег свет. Положил письмо на стол. Почему оно пришло с таким запозданием? Если бы вчера!.. Антон не мог заставить себя сейчас прочитать письмо.
Надо заснуть и забыть обо всем. Ничего не было. Надо заснуть.
Рощина жила с матерью в двухкомнатной квартире, недалеко от училища. Мать тоже была учительницей, преподавала биологию. Сибирячки, они полюбили этот утопающий в зелени город, его общительных, склонных к юмору жителей, людей громкой речи и бурной жестикуляции.
Завтра начиналась третья учебная четверть, и Зоя Михайловна «подбирала хвосты». Она проверила несколько десятков тетрадей, составила конспект урока, начала обдумывать план воспитательной работы.
«Разве нам безразлично, какую молодую гвардию рабочего класса готовит училище на новой стартовой площадке?..
Что знаю я о внутреннем мире, ну, скажем, Антона Дробота? Как относится он к музыке? Как представляет себе любовь? Вероятно, не так же, как Хлыев. А может быть, вообще не думает об этом. Надо бы чаще давать сочинения на вольную тему, в таких случаях они охотнее впускают в свой мир».