Путь к славе, или Разговоры с Манном

Ридли Джон

Газета опять смялась в гармошку; я судорожно прижал ее к своему телу, схватившись за живот, чтобы сдержать тошноту, которая прожигала меня изнутри.

Теперь газетчик уже не орал на меня. Теперь он спрашивал, все ли со мной в порядке. Люди трогали, теребили меня: «Вам нехорошо, мистер?», «Мистер, вам помочь?» Тысяча резких голосов — словно ледорубами по голове. Я вывернулся, огрызнулся на них. Пробился через обступивших меня людей, через их бормотанье. Как сумасшедший, бросился продираться через толпу пешеходов на авеню.

Телефонная будка.

Я ввалился в телефонную

будку. Закрыл дверь. Закрылся от них. От улицы. Я будто разучился дышать. Разучился… Мне пришлось успокаивать себя, уговаривать, что, может быть… что, вероятно, это и вправду было самоубийство. Ну вот, этот тип, Дайтон, типичный чурбан из Глухоманска, которого бросила его женушка, попадает в огромный город, и тут денег ему взять абсолютно неоткуда, кроме как из моего кармана. Добавьте ко всему этому капельку алкоголя — и вот вам рецепт быстрой прогулки от подоконника до тротуара.

Похоже на правду?

Похоже. Я уверял себя, что похоже.

Три минуты я просидел на полу телефонной будки, убеждая себя, что очень даже похоже.

Но не убедил.

Просидел так еще минуту.

Рывком поднялся на ноги, вытащил из кармана монету, опустил в щель.

Набрал номер.

Ответила Бобби. Я бегло поздоровался, поинтересовался из вежливости, как дела, как дом, а потом сразу же спросил, дома ли Фрэнк. Она сказала, что дома, и пошла его звать.

Мне показалось, что он шел к телефону целый год.

— Фрэнк…

— Джеки, как де…

— Вы его убили?

— Что?

— Вы что, кого-то послали туда и…

— Ты совсем с ума спятил, мать твою? — Его хрип прогремел, как кузнечные мехи. — Ты совсем рехнулся, что ли?

Я — рехнулся? Да, наверное, если говорю с таким человеком, как Фрэнк, — с человеком, чью линию, скорее всего, прослушивают в полиции или в ФБР, — о таких вещах, как убийство.

Я сказал — для посторонних ушей, если таковые нас в тот момент слушали:

— Я… ну конечно, я шучу, Фрэнк. Я же комик. Я просто… я просто шутник.

— У тебя была неприятность.

— Что зна…

— У тебя была неприятность, так?

— Да, бы… было такое.

— Ну вот. Теперь у тебя ее нет. Ты сам этого хотел, тупоумный ублюдок. Ты получил, чего хотел. И не смей мне больше звонить, мать твою! Никогда, слышишь! Проклятый…

Я не расслышал конца его бурной тирады, потому что трубка Фрэнка хлопнула мне на прощанье прямо в ухо.

Телефонная трубка выпала у меня из руки. В голове все еще звучали слова Фрэнка: «Ты сам этого хотел».

Я не этого хотел. Я хотел, чтобы Фрэнк подослал к Дайтону парочку своих головорезов, хотел, чтобы они взяли его за шкирку, вмазали ему хорошенько — вмазали так, чтобы он все понял. Внушили бы ему, твердо внушили бы, что, если он когда-нибудь раскроет рот о том, что случилось когда-то на темной дороге во Флориде, то его будет ждать большая беда, но я же не хотел… Я не хотел…

Я хотел этого.

Да, хотел. Я мог утверждать обратное — мог звонить Фрэнку и кричать о своей невиновности, — но где-то там, в глубине души, на дне темного нутра, которое во мне таилось, я видел правду. Я же знал, что за человек Фрэнк. Я знал, что одним телефонным

звонком он способен нажать на кнопку, которая приведет в движение спусковой крючок. Когда я обратился к нему со своими туманными объяснениями — хочу, чтобы вы с ним поговорили, хочу, чтобы вы ему все объяснили, — это было не что иное, как обтекаемое описание грубого дела. Скользкого задания. Не называя вещей своими именами, я попросил Фрэнка: «Убейте его, пожалуйста».

А почему меня должно это удивлять? Да и впрямь, если хорошенько подумать, к чему мне так ужасаться тому, что я натворил? Много лет назад я убил человека. Нечаянно. Я не собирался его убивать. Но я ударил его трубой по голове. Я убил его, защищая свою жизнь. А какая разница? Заявляется какой-то тип из моего прошлого, требует от меня денег, а чтобы получить требуемое, он готов разрушить все то, что я строил годами. Все, все до основания. Во что я тогда превратился бы? В нищего чернокожего, выброшенного на безжалостные улицы Гарлема, — без будущего, без надежды на просвет? Тогда какая разница между тем, что я сделал сейчас, и тем, что я сделал тогда? Ведь и на этот раз я просто защищал свою жизнь, разве не так?

Так.

И в этот момент я по-настоящему познал самого себя: оказывается, ради своего спасения, если до этого дойдет дело, если надо… если надо, то я способен и убивать.

В этом не было ничего странного. Если начистоту: оказавшись прижатым к стенке, с ножом к горлу, кто не пойдет на убийство ради спасения собственной жизни?

Странным было другое: меня утешила эта мысль. У меня восстановилось нормальное дыхание. Сердце перестало колотиться. Заглянув на дно своей души, я не испугался. У меня перестало болеть нутро, я больше себя не боялся. Поняв, на что же я способен, я почувствовал освобождение.

* * *

«Лонгчэмпс» был настоящим храмом еды. Отличной еды. Бифштекс по-домашнему с картофелем, высокой горкой наваленным вам на тарелку. «Лонгчэмпс» — ресторан на углу Мэдисон и 59-й авеню, куда ходила набивать желудки только фешенебельная публика. В «Лонгчэмпс» я пригласил пообедать Сида. Я ел лангет по-нью-йоркски, а Сид потчевался грудинкой. Я предложил ему заказывать все, чего душа пожелает, — я угощал. Он выбрал свинину на ребрышках. За салатом мы поболтали о фильме, который оба недавно видели, затем о том, полетим ли мы когда-нибудь на Луну, и о том, как мы терпеть не можем босанову. Мы оба говорили очень много, отчаянно пытаясь заполнить звуками тишину, которая — мы это ощущали — в противном случае рисковала превратиться в неестественно гробовое молчание.

Покончив с салатом, Сид отодвинул тарелку в сторону. Обведя глазами зал, заметил:

— Отличный ресторан, вкусная еда. Ты за все платишь. По какому случаю? Чем я все это заслужил?

— Ты много для меня сделал, Сид. Ты сам это знаешь. Если бы не ты, я до сих пор выступал бы с пятиминутными номерами между стриптизершами.

Он пожал плечами:

— Сомневаюсь, но благодарю.

Сид взял вилку со своей тарелки, повертел ее, хорошенько оглядел, потом положил на место.

— Приговоренному к казни устраивают пир.