Путь к Софии
Шрифт:
Но прошло всего два дня, и город узнал, что у вновь назначенного коменданта имеются и свои собственные идеи обороны города. «Приказываю, — говорилось в распоряжении, которое глашатай прочитал в чаршии и перед церковью святого Крала, — всем подданным его императорского величества султана из Софии и окрестных сел, немусульманам, не достигшим пятидесяти пяти лет и годным к работе, явиться завтра на рассвете на площадь перед Митрополией. Все эти люди будут оттуда выведены за городской ров, где им предстоит работать ежедневно на укреплениях до окончательного их завершения, согласно
В конце говорилось, что тот, кто не пожелает работать на строительстве укреплений, должен внести три золотые лиры за один день (выкуп неимоверно высокий, явно назначенный с определенной целью), а тот, кто не явится или откажется выполнить свой долг, будет заключен в тюрьму.
Филипп Задгорский и другие молодые люди из богатых чорбаджийских семей немедля внесли выкуп. Климент, как мобилизованный врач, был освобожден от другой повинности. А Андреа и Коста пошли на работы вместе с бай Анани и его сыновьями, вместе с сапожником Герасимом и сотнями других софийцев. Пошли работать и многие из людей барона Гирша, но те по доброй воле, от безделья и за высокую плату — они были техниками и инженерами, а оказалось, что самая большая нужда именно в этих специалистах.
— А, черт подери!..
— Что опять, Андреа?
— И на другой руке волдырь.
— Лопнул?
— Нет еще, — сквозь зубы сказал Андреа, выпрямляя спину.
Тяжело дыша, он оперся на мотыгу и стал рассматривать распухшую грязную руку.
— На... Перевяжи и эту, — сказал Коста, копавший рядом, и дал ему носовой платок.
— Эх, учитель, учитель! — сокрушенно заметил жилистый коренастый шоп, дальняя родня бай Анани, недавно перебравшийся в город. Он не снимал кожушка, хотя и лоб и шея его были покрыты потом. — В таких руках, как у тебя, только карандаш держать, а не мотыгу…
Все, кто копал поблизости, рассмеялись.
— Будет тебе, Тодор! — прикрикнул на него бай Анани. — Он молодец, наш учитель. Белоручки все в городе остались, кум!
— Оно верно! Я к тому, — хитро подмигнув, продолжал шоп, — что ему рукавички бы надеть...
— Нешто он барышня, а, Тодор? — опять загоготали остальные.
Бай Анани насупил брови, проворчал что-то, посмотрел сначала на кума, потом на Андреа и вдруг сам не выдержал и рассмеялся.
— Погодите, он приладится. Еще вас, стариков, за пояс заткнет…
Андреа слушал, завязывая руку, и молчал.
— Дай помогу, — сказал за его спиной Коста.
— Не надо.
Они работали уже второй день. На беду, ночью прошел дождь, и ноги увязали в грязи. А надо было копать, прокладывая бесконечно длинные рвы, насыпать брустверы, укреплять брусьями раскисшую землю, чтоб не оползала, класть толстые каменные опоры — выполнять, как казалось с первого взгляда, не связанные общей идеей работы, в которые было впряжено множество людей и которые, по мнению специалистов Гирша, должны были превратить старые слатинские укрепления
— Чауш![18] — крикнул кто-то.
Все принялись усердно копать.
С этой стороны холм был пологим, и прямо у дороги, проходившей сразу за старыми укреплениями, сгружали строительные материалы. Воловьи и буйволовые упряжки сновали вверх и вниз, время от времени проезжали фаэтоны, полные любопытствующих корреспондентов, которые смотрели в свои бинокли направо и налево. Техники расхаживали по месту работ, останавливались у какого-нибудь бруствера или рассматривали планы, горячо о чем-то споря на французском, немецком и итальянском языке.
Неподалеку от каменных построек, там, где торчали дула старинных пушек, горел костер. Оттуда и пришел этот полицейский унтер-офицер — маленький, рябой, в шинели нараспашку, с пистолетом за поясом и с длинной палкой в руке.
— Живей! Живей! — покрикивал он, проходя мимо обливающихся потом людей. — Пошевеливайтесь, свиньи поганые!
И безо всякого повода, просто для острастки, он обрушивал свою палку на тех, кто попадался ему на глаза.
— Хорошо еще, что не сильно бьет, — ухмыльнулся Коста. — Я еще поквитаюсь с этим паршивым чаушем. Придет такой день...
— Тише, тише! Не тебе одному досталось, — остановил его осторожный бай Анани. — Вон Герасим молча стерпел, а ты хорохоришься...
— Подумаешь, огрел разок палкой! Вот как сто палок всыплют, это да! — сказал, тяжело дыша, пожилой худосочный мужичок.
— Что вы там себе ни говорите, а я его все равно отколошмачу! — грозился Коста.
— Другие их уже колошматят, — не оборачиваясь, заметил Андреа.
Обиженный тем, что он стал мишенью для шуток, Андреа долго не вмешивался в их разговор. А теперь он произнес эти слова с вызовом, убежденный в том, что эти люди, хваставшие своими грубыми, сильными руками, в сущности, трусливы.
Вокруг все примолкли. Каждый словно взвешивал сказанные им слова и приглядывался к соседям. Вон тот, с русым чубом, — незнакомый, а другой — шурин турецкого подлипалы, чорбаджии Теодосия…
— Говорят, что и под Орхание каша заварилась, — сказал, расхрабрившись, столяр Велин, рослый мужик с маленькой головой, на которой смешно торчала надетая набекрень алая феска. Он делал парты для школы и хорошо знал Андреа.
— Это нас не касается, Велин! — отрезал бай Анани и пугливо огляделся. — Наше дело такое, сам видишь...
— Наше дело дрожать от страха! — язвительно сказал Андреа.
Опять наступило молчание.
— А куда сунешься, когда одна лопата в руках, учитель? — спросил, хмурясь, Димо, сын Анани.
А второй, Лазар, добавил:
— Сидишь и ждешь, поджавши хвост!
— А ну, прикусите язык! — испуганно прикрикнул на них отец. — Не хватало еще, чтоб нас услышали! Довольно! Копайте!
Начавшийся было в траншее разговор заглох. Все копали, выбрасывая наверх тяжелую мокрую землю, погруженные в свои невеселые думы.