Путь Короля. Том 2
Шрифт:
— Но и семена всходят вовремя.
— О чем ты говоришь? — рявкнул Один. — Локи вырвался на волю, Хеймдалль готов протрубить в рог, Последняя Битва богов и людей может начаться в любой момент, с огненным оружием и летающими воинами, а наши приверженцы сейчас переходят на сторону Локи. Вслед за твоим, между прочим, приверженцем.
— Ну, он пока не сменил свой амулет, — ответил Риг. — Я прошу тебя, Отец всего сущего, вспомни, что было несколько поколений назад. Какими мы тогда были? Слабыми. Создания немногочисленных лесных бродяг
— Ну и чем это поможет в том, что Локи освободился? И люди готовы поклоняться ему?
— Локи не всегда был плох.
Один обратил на Рига свой устрашающий единственный глаз:
— Он убил моего сына. Он лишил мир света и сделал его пустым.
Риг не боялся, но взгляд Одина трудно было выдержать. Он отвел глаза, однако продолжал говорить:
— Когда-то Локи был нашим товарищем. Если бы мы это признали, он не почувствовал бы ревности и зависти, которые заставили его взяться за омелу и обмануть Хёда.
— Он говорил нам много злого в нашем собственном доме, — вмешался Хеймдалль. — Меня он звал «чернозадым», говорил, что я раб богов, которому не разрешают спать.
— Ты никогда не спишь, — ответил Риг.
— Дело в твоем собственном сыне, — сказал Один. — В твоем сыне и приверженце, которого ты упросил меня пощадить один раз, другой. Это он освободил Локи, снова выпустил его в этот мир. Хотя он, кажется, не хочет того, чего хочет Локи. Но все равно, объясни-ка мне, почему я должен пощадить его в третий раз?
Один поднял свое копье Гунгнир, направил его на синеющее далеко внизу Внутреннее море.
— Я не прошу для него пощады, — сказал Риг. Все боги, вся дюжина собравшихся, с недоверием взглянули на своего брата. — Возьми его, если хочешь. Это будет не самый удачный новобранец для твоего Эйнхериара, Один. Бочки с медами не опустеют и десяти раз, как герои начнут ковать себе оружие, убивающее на расстоянии, и слабейшие станут сильнейшими. Но возьми его, если хочешь. Я скажу только одно: поживем — увидим. Может быть, если он пойдет своим путем, сильные боги станут слабыми, а боги, которые были слабы — как мы когда-то, несколько поколений назад, когда и я был почти забыт, — эти боги могут стать сильными.
«Это правда, — подумал Хеймдалль, — и не несколько поколений прошло, а меньше чем жизнь одного человека; Риг был простой тенью на краю праздника богов, недостаточно значительным, чтобы Локи над ним издевался или Один советовался с ним. Теперь же многие носят его амулет, и братья уступают ему дорогу. Как же все это вышло?»
— Кто, по-твоему, станет слабым? — наконец спросил Хеймдалль.
— Те боги, которые не способны делиться властью или завоевывать сердца людей без принуждения.
—
— Нет, отец. Тебя никто еще не называл ревнивым богом.
Аэзиры задумались над словами своего брата. Некоторые опять стали смотреть вниз, на обширное Средиземье, на узкой каемке которого только и были у них приверженцы. Лица их стали неподвижными, как у лошадиных барышников, заметивших возможность словчить.
— Но твой сын не вернет назад моего сына.
— Есть пророчества, что после Рагнарока те, кто уцелеет, будут жить в новом веке, в лучшем мире, где возродится Бальдр. Но ты не уцелеешь, отец. Волк Фенрис ждет тебя, и Фрейра ждет Сурт. Но если Рагнарока не будет, если его не будет, разве можем мы утверждать, что Бальдр не сможет все равно воскреснуть? Если даже Локи готов будет заплакать о нем? Если ты хочешь снова увидеть своего сына вне стен мира Хель, тогда ты должен выбрать другую дорогу.
На этот раз на лице Одина появилось выражение, как у человека, который видит далеко идущие последствия, свою выгоду.
— Как вам удалось выбраться? — спросила Свандис. Перед ней сидела одна из тех женщин, с кем она разговорилась и всплакнула у фонтана в тенистом кордовском дворике, светловолосая Альфлед, некогда ее враг, а теперь ее товарищ.
Альфлед пренебрежительно пожала плечами и откинула волосы с лица, уже тронутого солнечным загаром.
— Маленький черный ублюдок сказал широкоплечему ублюдку, что нас нужно превратить в монахинь. Берта — та франкская девушка, ты ее помнишь — была счастлива при одной мысли об этом, она никогда не получала большого удовольствия от мужчин. Но Оулед не захотела стать христианкой, а я — я не захотела стать монахиней. Я не слишком часто видела мужчин, вернее, одного мужчину, пока жила в гареме халифа. У меня было время по ним соскучиться!
— Так как же?
— О, мужчинами так легко вертеть, ты же знаешь. Я заговорила с одним из стражников, которые вели нас в какое-то проклятое Аллахом место. Сказала ему, как несправедливо полжизни просидеть взаперти, а потом сбежать туда, где тебя опять запрут. Смотрела на него, пока он не посмотрел на меня, а потом еще секундочку посмотрела и отвела взгляд. Заставила его поверить, что я без ума от него. Мужчины такие тщеславные, такие наивные. Когда он пришел ко мне ночью, я позволила ему снять цепь с дверей и увести меня в кусты. Он не заметил, что за нами крадется Оулед с длинной заколкой для волос. — Альфлед вдруг рассмеялась. — Он был чудесным мужчиной, это я могу про него сказать. Надеюсь, он умер счастливым. Потом мы с Оулед стали пробираться от деревни к деревне, все, что нам нужно, мы получали… за это самое. Ты рассказывала, что тебе тоже доводилось так поступать.
Свандис кивнула.
— А что ты намерена делать сейчас?
— Говорят, что этот король — англичанин и он освобождает рабов. Здесь даже есть люди, которые утверждают, что они сами бывшие рабы, это те, кто говорит по-английски. Наверняка король освободит и меня тоже, позволит мне вернуться домой.
— Твои родственники не будут тебе рады, — заметила Свандис. — Обесчещенная женщина. Мужа у тебя нет, но ты и не имеешь права ходить с непокрытыми волосами, как девушка.