Путь палача
Шрифт:
Агония длится ещё минут шесть. Крови так много, что деревянные полы уже ни за что не отмыть. Я проверяю отсутствие пульса и, убеждаясь, что женщина не дышит и больше не жизнеспособна, подхожу к раковине и умываю свои руки.
– Уболтала тебя жёнушка моя, небось? – спрашивает Айзек, как только я выхожу на улицу. Я вижу то, как он рад моему приходу – теперь и ему хочется вылить на меня весь поток своих мыслей. Я встаю рядом, улыбаюсь. Я благодарен ему за радушный приём. Точнее, делаю вид.
– Сегодня ночь будет холодной – жена сказала. Об этом в Интернете пишут. Я, конечно, не всему там доверяю, но
Я пропускаю его слова мимо ушей, абстрагируясь от тёплых чувств, и бросаю взгляд на башню Тасмагонии – где, вероятно, сидит в своём кабинете Аллен Уокер и ждёт моего отчёта. Но он, конечно, не думает обо мне каждую секунду, ведь я всего лишь тень. Пешка в этой жизненной игре, следующая миссиям ради выживания.
– Колбасу-то я тухлую вчера купил… – продолжает свои размышления вслух Айзек и складывает дрова у калитки. – Вот, всю жизнь так живу. Мне уж соседи говорят, как же ровнёхонько они стоят!
Пока он сам себе рассказывает истории, я отвлекаю его, положив свою руку на его плечо. И мужчина вздрагивает. Мы встречаемся растерянными взглядами, будто уже виделись до этого… Время замедляется. Я беру топор, чтобы помочь. И мне не возражают.
Рассечение воздуха лезвием, врезающегося в дерево и разрубающего пополам. Во мне немерено физической силы, при этом, я помню, как держать острое орудие. И то, как им управлять.
Я расправляюсь с брёвнами так ловко, что Айзек только и успевает поразиться и высказать свой восторг. И мне хочется в ответ сказать ему много слов, которые почему-то никому никогда не хотелось сказать. Однако я просто молча стискиваю зубы и продолжаю рубить дрова.
Время поджимает. Оно кричит мне в ухо, а я морщусь, не в состоянии остановиться. Мои руки дрожат явно не от усталости. Айзек, подходя очень близко к пеньку, наклоняется, чтобы собрать валяющиеся щепки. Я приостанавливаюсь и пристально вглядываюсь в его горбатую спину, в клетчатую зашорканную рубашку. Прячу все сомнения, засовываю их куда-нибудь вглубь, чтобы ни капли не вышло. Зажимаю в руках внезапно возникшее сожаление.
– Вот так вот… – только и проговаривает мужчина, как я ему в спину врезаю топор, что почти разрубает его пополам.
Я стою, держась за деревянный наконечник. В лицо начинает беспощадно хлестать жёсткий ветер, но сквозь шум слышу ещё более ужасные звуки от умирающего мужчины.
Вот у него подкашиваются колени.
И вот он уже головой вниз летит в землю, неестественно изгибаясь. Ах, этот хруст ломающихся костей и звон лопающихся внутренних органов. Я слышу все эти знакомые звуки, и они – вы понимаете? – не трогают меня. Лишь доставляют приятные звуковые ощущения моим ушам.
Вынув топор из спины мужчины, я отхожу.
Смотрю на свои руки – больше они не дрожат. И на мне – ни единой капли крови, что действительно важно.
Готово.
Ветер усиливается ещё больше. В округе нет никого, кто мог бы стать свидетелем. Запах сырости земли сносит крышу, а из-за того, что небо мрачнеет, в глазах также становится темно.
Дело сделано. Остаётся только оставить метку, чтобы все знали, что здесь не орудовал маньяк, и что всё это было выполнено не по дурости. И не потому, что так захотелось лично мне.
И что это – не преступление. А я – не убийца.
Я иду в дом медленным шагом, зная, что спешка не сыграет мне на руку. Нахожу возле порога свою сумку, беру её, нацепляю на плечо и шарю внутри. Я достаю оттуда серые кармелисы – цветы, которые не умирают внешне даже тогда, когда их сорвали. Они увядают очень и очень долго, месяц, два, порой три. И я несу их сначала к Дженнис.
Её рука, дряблая, но всё ещё тёплая, вывернута так, что я прямо в ладошку складываю кармелис и уже спешу на выход. Меня встречает очень сильный ветер, поэтому я срываю травинку и ею привязываю цветок к руке Айзека, чтобы не улетел.
И на этом мои дела в селе Тогант заканчиваются.
Меня никто не замечает. Я – человек-тень. Я тот, кто вершит судьбы – тот, кто их обрывает. Тот, от которого может зависеть жизнь любого. Если он этого заслужит. И то, что я делаю – это не истинно то, что мне очень нравится. Это просто моя работа.
И серый кармелис – это символ, который я оставляю на том месте, где произошла казнь. Каждый, кто его увидит, будет знать, что ничего постыдного не произошло. Здесь просто орудовал палач.
2 глава
Но всё это было лишь сном. Сном, который лет с пяти мне являлся по ночам. В том возрасте я мало соображал, что это такое. Казалось, что сны – часть меня и так нужно. Но порой я просыпался в криках и холодном поту. Во сне я думал, что всё происходящее – нормально. Но как только в реальной жизни настигало осознание, тогда я понимал, что мои сны – это настоящий Ад. От которых я никоим образом не мог избавиться.
В детстве восприятие мира было совсем иным. Я глядел на всё вокруг, хлопая удивлёнными глазами, и мой мозг расплывался в бесконечном пространстве. Я почти не смотрел в потолок, огромное усилие для меня было поднять большую тяжёлую голову. Когда я это делал, то терял координацию и иногда падал на пол. Всё настолько преувеличенно громадным было для меня, что я утопал в вещах, на которые бросал свой любопытный взгляд.
Я видел телевизор, что звенел целыми днями. Самая манящая и опасная для меня вещь. Потому что как только я фиксировал глазами картинки, показываемые там, я просто входил в них и с трудом мог вынырнуть обратно. Люди, разные люди с разноцветными волосами, глазами, цветом кожи. Я ощущал, что я – среди них, но они не видели меня. Хотя я стоял очень близко, практически вплотную, и очень удивлялся, что не мог их потрогать, пощупать. Да и язык, непонятный мне. Очень беглый, смятый, сжёванный… Иногда я тонул в цветных кадрах телевизора. В пёстрых цветах: красных, синих, жёлтых, зелёных. Мультяшные герои, постоянные писклявые выкрики, режущие слух, но тем не менее, привлекающие моё внимание.