Путь с войны
Шрифт:
– Он и в самом деле совершил, – произнес Борис, он все это время листал дело Бардина.
– А твои идеи? – предложил Загорский.
– Нет, мне нравится идея Вилены… Александровны. Журналист – хорошо. Но я бы занялся личными связями. Родственными.
– Его родственные связи дома! – воскликнул Сметана. – А он до туда не доберется! Косоглазый! Он же сразу в глаза бросается!
Хрясь! Загорский вдарил кулаком по столу. Потом встал, подошел к карте. Повисла напряженная тишина. Слышно лишь, как Борис скребет карандашом в блокноте
– Так, – сказал Загорский,
Николай Прокопьевич вскочил. Принялся застегивать застегнутую пуговицу на воротничке.
– Сделайте одолжение, оперуполномоченный Сметана, чтобы я этих расовых высказываний больше не слышал. Мы с кем воевали четыре года?! С расизмом! Для чего?
– Виноват, товарищ капитан, – промямлил Сметана. – Больше не повторится.
«Чтоб победивший дракона, не стал драконом, – подумал Ветров. – Эх, Феликс, Феликс». Ветров с негодованием смотрел на Сметану, бессловесно осуждая его за такие слова, хотя сам час назад называл азиата и косоглазым, и чуркабесом.
– Я имел в виду, что внешность, – лепетал Сметана. – Что азиатов мало.
– Хватает их тут, – сказал Серега Гаврилов
– Все равно мало! Дать директиву всех таких задерживать аккуратно, а потом сверить. И легенды не надо никакой! Сказать: «Задержите. Надо».
– Это мы по своей линии уже сделали, – заметил Ветров.
– Вариант перебежчика, думаю, тоже исключать нельзя, – сказала Вилена.
– Наши работают, – буркнул Ветров.
– Ваши наработают, – протянула Вилена. Она была зла на майора за «чайку, хозяюшка».
– Изучаем документы. Думаем, – подвел итог Загорский, вернувший деловитость после вспышки гнева. – Особое внимание на материалы оперустановки по месту службы. Итак группа свободного поиска, предварительно подбиваем: На вас, Гавриловы – транспорт, попутки, вокзалы, всё. На вас, Вилена, пресса. Вы, Борис, коль пожелали, отрабатывайте связи. Земляки, сослуживцы. Майор Ветров занимается по своей линии. Если ваши поручения сработают, то всем будет проще. А вы, товарищ Сметана, не хотите работать головой – работайте ногами. В своем прямолинейном, жандармском стиле. Район поиска при надобности расширяем на восток. Надеюсь, далеко от Берлина он нас не заведет. Всё! Врываемся!
3.
Кружевная тень от кроны одинокого дерева накрывала усохший холмик. Ырысту Бардин стянул с головы пилотку и встал на колени.
Небольшое поле было именно полем. Возможным сенокосом или пастбищем. Не тем, чем было еще в марте – не полем боя. Ырысту достал нож и взрезал бок бугорка. Вытер лезвие о рукав. Глина пахла гнилью.
Бардин вынул из кармана бумажный треугольник, из складок которого посыпались крошки махорки и хлеба. На самодельном конверте поверх имени адресата – сержант Константин Мизандали – штамп военной цензуры. Ырысту опустил письмо в бороздку на холмике и произнес:
– Я не читал.
Потом он долго
Ырысту кашлянул, птичка испуганно взлетела на ветку. Солдат полез в вещмешок, достал узелок, в котором хранил ордена и медали. Выбрав случайно один кругляшок, оторвал колодку. Закопал медальон туда же, к письму.
– Так, однако, правильно будет, – сказал в пустоту.
В узелке среди советских наград хранилась немецкая – рыцарский крест, выглядел он солидно, веяло средневековьем, турнирами, битвами.
Тевтонцы, подумал Ырысту. Надо же, рыцари! Для кого целый Гейне книжки писал? Сказано: кретин, тот, кто собственное ничтожество прикрывает геройством предков. Или что там еще? Сии радикальные звери – безбожники, чуждые вере.
Ырысту бросил немецкий крест куда подальше. В немецкую траву. Там ему место. Полевая трава была незнакомой. Ерунда какая-то растет. Где мать-и-мачеха? Одуванчики где?
Одуванчиков тут нет. Но здешние стебли питаются в такой же земле, тянутся к этому же солнцу. Или дерево взять. Оно замерзнет зимой, окаменеет, стоит себе в гордой изоляции, скрипит, заходится в своем древесном патриотизме: я, дескать, уникальный в своем роде тополь. Тополь это не лес, не роща. Он потомок и преемник баобаба.
А потом оттает земля, побегут подземные соки, тополек корнями вопьется в водоносные слои… Оживут ветви, зазеленеют листочки. Все деревья корнями в одной земле. И тополь сообразит, что он и роща и бор. На худой конец, парк. И все деревья, товарищ очевидность, это и есть общий, всемирный лес.
А люди? И как бы все понятно, но тоже скажут: банальность! Слюни гуманистов. Ты им: все люди – братья. А они: а вот ни хрена, на свой-чужой рассчитайсь! А потом лежит уроженец Кавказа в германской земле.
Ырысту вытер шею пилоткой.
– Как ты и завещал, Котэ, не будем плакать, – шепнул он.
Надел пилотку, отдал честь. После достал папиросу и громко сказал:
– Подох грузин, да и хер с ним!
Промокшими шагами Ырысту двинул по полю в сторону проселочной дороги, думая о том, что друга Котэ хотя бы похоронили, а сколько тут еще осталось тел? Сколько их осталось лежать в окаянной земле неопознанных, неизвестных? Забытых… Забудут и нас, и это правильно. Война не что иное, как болезнь. Никто в здравом разуме не будет вспоминать про хворь. Потерял ты ухо на войне, да и ладно. Что теперь памятник уху ставить? Не будешь же ты с этим до конца жизни носиться! Или будешь? Повесишь это ухо на шест, а на табличке напишешь «Ура!» и пошел такой маршем по главной улице! С оркестром.
Метров семьсот оставалось Ырысту пройти до дороги, когда на ней появился грузовик. Бардин закричал, подпрыгнул, замахал руками. Машина остановилась, Бардин побежал, топча молодые побеги. Из кабины грузовика выпрыгнул шофер. Приложив ладонь к глазам козырьком, он взглянул на бегущего Ырысту, после чего принялся лениво пинать колеса. Зачем они это делают? Ырысту не знал. Он и марку грузовика не знал: то ли «ЗИС», то ли «Студебеккер». Род-вен-ник твой сту-де-бе-кер, в такт на бегу думал Бардин, дя-дю-шка твой сту-де-бе-кер. Сатирическая повесть у нас запрещена, а книга Гитлера в шкафу стоит у первого секретаря горкома, сам видел…