Путь с войны
Шрифт:
– Русский народ. Ужасный, благородный, жестокий, великодушный русский народ, – задумчиво сказал и он и продекламировал:
«Но тому, о Господи, и силы,
и победы царский час даруй,
кто поверженному скажет: Милый
Вот прими мой братский поцелуй!».
– Ух! – только и восхитился Ырысту.
– Это стихи моего… родственника, если можно так выразиться.
– Это-то понятно. – Ырысту опять внимательно посмотрел на профиль случайного знакомца. – Жираф там еще чего-то бродит. Похож. Похож… на родственника.
Лев вздрогнул.
– А ты
– У нас много ссыльных, – повторил Ырысту. – Знают, помнят.
– Если бы не…
– Не про то говорить. Моя думать, радоваться надо. Победа.
– Вот ведь время! – сказал с досадой Лев.
– Теперь-то все изменится! Заживё-ом!
– Бог даст, – Лев поднялся. – И так столько времени потеряли! Пойду к своим. Дай еще папироску на дорогу. Свидимся – верну с процентами.
Ушел картавый Лев-Арслан. Разбередил душу: Алтай, «потомки древних тюрок». Ученый, видать. Историк, наверное, тоже. Ишь ты! Великие тюркские предки, конечно, шороху дали. Только великие предки – промежуточные предки. С чего только на них останавливаться? Копнем дальше в глубину времен, а там такие предки – ублюешься.
А так все верно, Алтай – прародина многих племен: тюркских, телёсских, а может и индийских. Кто его знает? Кому нужна историческая родина народа? Лучше всего так, чтобы сам знал, сам чувствовал – вот это вот моё, тут родина. Алтай – Родина.
Тут Ырысту зажмурился. Откинулся, уперся в стену спиной и затылком. В мыслях плыла знакомая картина. Он вспомнил, как ослепляет сверкающий на солнце ледник, первозданная, величественная белизна вечного снега на горных вершинах. Еще он почувствовал вдруг на языке вкус родниковой воды. И заломило зубы, отдавая в виски. Он, кажется, даже услышал отрешенную песню ручья. И воздух, которым невозможно надышаться. Запах пороха и металла стал похож на хвойный дух, на таежный аромат сибирского кедра, священного дерева, которое служит и божеством и обогревом, ночлегом, засадой, лабазом.
Светлая тоска накрыла Ырысту. Тихое оцепенение и мурашки по ногам. Как там дом? Кони, камни, водопады? Ребята, сыновья выросли за четыре без малого года. Если супруга путалась с кем-то – прощу! Или нет. Правильно сказал этот: столько времени потеряли с войной этой! Далёко, далёко, на озере Чад зачем-то там ходит жираф. Жирафы, бегемоты, орлы и куропатки, видел бы ты, поэт, снежного барса!
Ырысту беззвучно засмеялся. А, собственно, почему?
Бардин вскочил на ноги. Закинув на плечо вещмешок, взяв винтовку наперевес, он пошел по улице в ту сторону, куда ранее направились однополчане.
За поворотом местная тетка пыталась пройти перед ним с пустым блестящим ведерком. Ырысту цыкнул на нее, немка, уронив ведро, сбежала в ближайшую дверь.
Вот интересно: позавчера, здесь у дверей, у фасадов грудились обломки, осколки и прочая дрянь. Сегодня уже кто-то прибрался. Ордунг немецкий. Сильная нация, после разгрома сохраняют свою чистоплотность.
На центральной площади городка стрекотал праздник. На крыльце ратуши пели «Катюшу». У металлической оградки стоял
Мечников сипел пьяным голосом:
– И я сам из штрафной роты, и мог бы тогда… тогда подумать, что вот буду здеся. По всем раскладам я уже в земле должен быть. Четыре ранения. Не веришь?! Во, смотри…
– Михалыч! – подошедший Ырысту окликнул Мечникова.
– О-о! Ирбис, твою мать! Дай я тя обниму! – старшина поцеловал Бардина, и обращаясь к сержанту отрекомендовал. – Это Бардин. Он у нас самый, что ни на есть стрелок. Снайпер от бога. Весь приклад в насечках. Покажи. Не, ты покажи, а то тут не верят…
Сержант оголил серые десны и мелко подергал плечами, как бы показывая, что он нисколько не сомневается в квалификации снайпера.
– Михалыч! Так ведь войне конец? – вкрадчиво сказал Ырысту, на что Мечников широко кивнул. – Стало быть, мир?! Так? Я чем мог, помог. Чего еще? Отпусти ты меня на свободу!
Мечников ошалело смотрел на Ырысту.
– В смысле? Не понял.
– Че не понял? Говорю же, я больше не нужен, тогда домой пошел.
Мечников подумал и после паузы фыркнул:
– Пф-ф! Чем мог, помог? А иди. А-атпускаю! Дорогу ты знаешь. А пойдем все! По домам!!
Мечников достал пистолет, собирался выстрелить в воздух, потом передумал и словно без сил присел на заборчик.
– Иди! Я тоже пойду, – сказал старшина. – Домой. Только не ждет меня никто, – он провел ладонью по воздуху. Крепкая рука, даже на вид жесткая, казалось, только и создана для топора и лопаты и – иногда, крайне редко – чтобы погладить вихры на головенке внука.
Нету на свете ни дочери, ни внука. Старухи тоже нету. Но та хоть пожила. И дом Мечникова развеян по ветру золой. Там дом-то! Избушка. Но все равно, все равно…
На старшину напала икота, он сквозь нее проговорил:
– Чтоб всем… кто еще… пусть прокляты!.. навечно… до седьмого колена прокляты… если кто… захочет повторить.
Мечников глотнул воздух и задержал дыхание.
Ырысту поставил рядом с ним винтовку, приобнял старшину, поправил пилотку и, сказав: «С ребятами еще подосвиданькаюсь», быстрым шагом удалился. А беззубый сержант прошепелявил:
– Вот это хорошо. Вот это, как и надо. По-человечески.
– Чего?! – поднял голову Мечников.
– Я говорю, меня тоже никто не ждет! – радостно почему-то сказал сержант. – Всех убили. Подчистую.
Старшина Мечников встал, одернул гимнастерку, отряхнул от невидимой пыли рукав и смачно треснул сержанта в лоб кулаком. От души. С оттяжечкой. И сказал:
– Полководцы, блядь! Что не рожа, то само мало Гога Жуков. Ероним Ебаревич! Что ж такое-то?! Вот ведь… Давай напьемся что ли?
Сидящий на земле сержант часто моргал. Напиться он был согласен.
***
На рассвете Ырысту по касательной вошел в Берлин. Держался окраин, бесшумно шагал по пустынной штрассе. Город был выпорот – жалкий кающийся преступник. Разруха и звездчатые следы от бомбежек. Так и надо, так и надо. Справедливо.