Путь стрелы

Полянская Ирина Николаевна

Однажды ей удалось уговорить меня познакомиться со своими друзьями, тем более что повод был — день рождения Олеси, девушки, которою в то время Аля как-то болезненно восхищалась. Олеся была дочерью известного актера Ц., но не поэтому она вызывала в Але такой страстный интерес, хотя и поэтому тоже. По ее рассказам выходило, что они тоже люди и ничто человеческое, вроде бескорыстного общения с безвестной Алей, им не чуждо. Тем более что Олеся оказалась живым примером того, что человек, как бы надежно он ни был огражден заслугами своих родителей, остается открытым тому, перед чем мы все одинаково беззащитны... Олеся страдала из-за любви; Аля даже водила ее к одной бабке, которая гадала ей на бобах, а потом пошептала над конфеткой «Золотой ключик» и велела дать ее Олесиному избраннику, чтобы он съел конфетку, и тогда в его сердце разгорится любовь к Олесе. Увы, не этим ключиком открывалось то сердце. И тут дело было не в том, что избранник, как позже узнала Аля, был сыном А., того самого августейшего кремлевского А., который, правда, уже ушел по болезни на пенсию, но был, судя по замашкам сына, то и дело попадавшего во всякие автомобильные переделки, еще в силе; хотя и в этом, конечно, тоже, потому что, будь он, допустим, сыном какого-нибудь Б., он вел бы себя потише и не пленил Олесю своею отчаянностью. Между прочим, в каком-то смысле, в смысле популярности в народе, Ц. дал бы А. десять очков вперед, но в другом, в потаенном смысле, в узких, слишком узких, для того чтобы туда могла втиснуться Олеся, кругах Ц. не шел ни в какое сравнение с А. Олеся и ее избранник Филипп как будто принадлежали

к одному кругу, но Олеся явно находилась на его задворках, тогда как Филипп в центре. Что касается Али, ее тут как бы и не было, ее не значилось в анналах, она подавала голос, когда к ней обращались, но сама в разговор не влезала. И никто здесь, кроме нее, Али, не стал бы с таким вниманием вникать в подробности Олесиного романа, никто с таким сочувствием и любовью, как Аля, которая готова была срезать с головы свои действительно чудные волосы и отдать их Олесе, которая имела прекрасную фигуру, но была несколько лысовата или слишком тонковолоса, как угодно, — одним словом, когда Олеся, на что-то возражая, нетерпеливо встряхивала головой, это производило жалкое впечатление.

Аля рвалась на этот день рождения, она купила Олесе подарок, на который никогда не раскошелилась бы для себя, чтобы иметь право войти в компанию на равных. Она выбирала себе наряд, как воин выбирает оружие перед битвой. Накануне она позвонила мне и торжественно передала мне приглашение Олеси, которая на почве нарастающей личной трагедии сделалась вполне демократичной.

Я не люблю их красивые, гладкие, точно волной обкатанные лица, их бронированные физиономии, их жалкий лепет и отроческую нецензурщину — кто они такие, чтобы материться: уркаганы на нарах? рабочие на стройках? грузчики в порту? Они потребляют мат, как все остальное: чешское пиво, музыку Баха, до которого они почему-то охотники, заутреню, лесную поляну, кинофестивали. Они охотятся на все лучшее, что дала цивилизация, на самое вкусное, что создает природа, на самое утонченное, что выражает искусство. Я не люблю их вечного восклицания: «О, какие люди пришли!» — тотальное остроумие, скрывающее их немощь. Их — не люблю. Я знаю, сейчас они милы и любезны, их голоса дружелюбно переливаются, как фамильные драгоценности, сейчас они щедро угощают тебя, но стоит посягнуть на святая святых, на их душевный покой, попробовать внедриться в их сплоченное семейство, как, слабые и славные, они сделаются сильными и злыми, сомкнут свои ряды, построятся «свиньей» — и не будет пощады дерзкому тебе...

Все уже собрались, ждали одного Филиппа. Олеся давно вздрагивала от каждого звонка и каждого вновь прибывшего впускала с очевидным разочарованием, даже не замечая принесенных даров, сваливая их на туалетный столик в коридоре. На лице ее были написаны те же чувства, что и у любой находящейся в тревожном ожидании девушки. Наконец он пришел, действительно прекрасный, высокий, с лукавой мальчишеской физиономией. В руках у него было двадцать пять белых роз (мои пять тут же увяли) и живой петух, при виде которого Олеся страшно покраснела, а Аля, наклонившись ко мне, объяснила шепотом, что прежнего Олесиного жениха звали Петухов. «А чей он сын?» — так же шепотом спросила я. «Ничей, просто Петухова», — отмахнулась Аля, уже усвоившая их привычки, их отмахивания. И дальше все слилось в пьяную неразбериху. Филипп сидел рубахой-парнем, подливал мне, разговаривал со случившейся рядом Алей на равных, а помрачневшая Олеся бесприютно ходила по комнатам за всполошенно квохчущим петуховым... Через пару часов, когда зажгли свечи, расставленные по всем комнатам в подсвечниках, плошках и чашках, я потихоньку выскользнула из этого собрания. Я видела, что эти люди терпели Алю как бы для черной работы, которую она иногда выполняла: куда-то звонила, что-то выясняла, доставала одним знакомым через других книги, кого-то с кем-то мирила, помогала убирать в квартире — и все это просто за то, что ее терпят. Я понимала, что она выше, умнее и лучше тех, кто ее терпит, но она-то этого не понимала. И Георгию своему все прощала: то, что он первое время никаких денег не посылал на Сережу, что однажды летом пригласил Алю с сыном в Иркутск, а сам на все время их пребывания ушел с друзьями на байдарках по Байкалу, что и в его короткие приезды в Москву он не баловал Алю вниманием, а ходил себе по каким-то выставками и собраниям буддистов.

Один раз мне довелось увидеть его: Аля пригласила меня на выставку левых художников на Малую Грузинскую. Георгий мрачно поздоровался со мной; я чувствовала, что он терпеть не мог героинь и героев незатейливой повести Алиной жизни, и уж особенно меня, о которой Аля ему все уши прожужжала. Но и я его не очень-то жаловала, большого оригинала и человека свободного, действительно совершенно свободного вследствие Алиного долготерпения и великого ее уважения к образу жизни другой личности, будь она хоть «отцом твоего ребенка», который раз в месяц дает десятку на этого ребенка. Разговор у нас не пошел, Аля кидала на меня умоляющие взгляды, но я развернула журнал; зато пока очередь двигалась, Георгий успел найти понимание у молоденькой пары, стоящей впереди, и очень скоро до нашего слуха донеслась «колесница Арджуны»... Бородатый Георгий вовсю проповедовал, Аля, вздыхая, смотрела на девушку, глядящую Георгию в рот, а я дернула ее за рукав и сказала: «Видишь, уже начались брачные пляски» — и Аля тихо согласилась: «С чужими он всегда такой». Да, ей оставалось одно это утешение: раз Георгий с ней свинья свиньей, значит, она ему — «своя».

Так шла ее непонятная, сумбурная жизнь, очевидно, укладывающаяся в схему, пока не прозвучала тема отъезда.

Первым уехал Георгий. Около полугода Аля занималась его делами, собирала какие-то документы, справки, выписки, продавала ценные книги, чтобы собрать ему денег на билет, а когда он наконец уехал, впервые заговорила о своем предполагаемом отъезде.

В то, что она действительно собирается уехать, я поверила только тогда, когда она позвонила мне и сказала, что взяла билет на такое-то число такого-то месяца. Время пролетело быстро, потому что было лето, — близилась дата ее отъезда.

Несколько дней подряд мы перебирали и паковали ее вещи, и в процессе этого пакования передо мною прошла вереница ее друзей, по одному слетавшихся на поживу. В принципе, ничего у Али не было, но что-то насущное для каждого в отдельности все-таки нашлось. Аля так много и, как всегда, взахлеб рассказывала мне о своих друзьях, как бы гордясь своим скромным присутствием на карнавале запутанных судеб людей, когда-то подававших какие-то надежды, что, как только они стали являться, я удивилась совпадению их обликов со своими представлениями о них, сложившимися независимо от Алиных преувеличенных рассказов. Явилась Лида, трижды замужняя, в юности подававшая надежды поэтесса. Она вошла во всем фиолетовом, улыбающаяся, гибкая, подбирая длинную юбку пальцами, прошлась мимо пыльных коробок, села рядом со мною и сразу заговорила громко и оживленно, пытаясь обаять нас. Но я уже видела просвечивающую сквозь дымчатый фиолет истинную цель ее прихода, состоящую вовсе не в прощании с Алей: ей хотелось Алину швейную машинку, не то чтобы очень хорошую, подольскую, но вещь безусловно ценную. Пробуя одну, другую интонацию, подходящую для того, чтобы убедить нас в бескорыстности своего прихода, Лида искоса посматривала на машинку. Я терпеливо ждала, когда окончится светская часть беседы и начнутся переговоры. Не будь меня, Аля уже давно бы предложила ей машинку в подарок, но мое присутствие ее удерживало, ей, очевидно, хотелось выступить передо мною в роли человека делового, способного с толком распорядиться своими вещами. А Лиде хотелось обернуть дело так, будто она как бы платит за машинку своим собственным присутствием, убежденная, что его, блистательного, вполне достаточно. Она живописно рассказывала нам, как долго не могла поймать такси у себя в центре, как наконец поймала его, как таксист вез ее кружным путем, потому что по дороге случился еще один пассажир, ехавший чуть ли не в другую сторону, как, наконец, они долго петляли по Юго-Западу,

разыскивая Алин дом. И сама собою напрашивалась мысль, что Лидины старания должны быть вознаграждены, и так оно и произошло бы, не будь меня. Выслушав эту ахинею, я стала рассказывать ей, как добиралась к Але, убежав с работы с важного собрания, и тоже зашла в своем рассказе в такие густые подробности, что сразу стало ясно — меня также следует наградить. Между прочим, не один год прошел, прежде чем я научилась срезать их, фиолетовых. Тогда Лида зашла с другого боку: она спросила о Сереже, где он, и, узнав, что мальчик сейчас гостит у моей матери, на мгновение осеклась, но уже в следующую минуту она бойко вспоминала Сережу крохой и как она со вторым мужем на такси — на такси! — забирала Алю из роддома. Казалось, настало время смутиться мне, но я не смутилась, потому что помнила, что, когда Аля лежала на сохранении, Лида со вторым мужем, тогда еще не мужем, три месяца жила у нее, пока первый муж занимался обменом... Утомленным голосом Лида спросила, не продаст ли Аля ей свою машинку, и, когда она задала этот вопрос, выражение ее лица сделалось благородным в своей прямоте. Мы продали ей машинку за пятьдесят рублей.

Потом пришла супружеская пара бывших Алиных однокурсников. Жена спросила, не нужна ли Але какая-нибудь мужская помощь; муж спросил, куда Аля спрятала бриллианты; жена сказала: «А все-таки я бы не смогла уехать, страшно»; муж сказал: «Правильно делает, нечего здесь сидеть, не жизнь, а существование». Так они разговаривали друг с другом, перебирая книги, роясь в Алиных пластинках, и ушли наконец с двумя битком набитыми сумками. Потом друзей как прорвало, они шли и шли: кто просил Алю прислать вызов, кто просто чтобы она написала оттуда что и как, кому нужны были комплекты «Иностранки»... И так далее. К вечеру эта процессия наконец прошла, мы легли спать, а поутру в дверь позвонил Алин брат.

С той минуты, как Аля приняла решение уехать, и до настоящей минуты время прокатилось одной плавной волной, снесшей ряд за рядом все укрепления ее здешней жизни, все подпорки, которыми она поддерживала свой ветхий быт, окопы, в которых она, как солдат, окапывалась и откуда ее пытались выкурить конкуренты: переводческое бюро, где она до последней минуты брала работу, летние летучие бригады, собиравшие яблоки, кооперативные кафе, где она за гроши составляла смету, институт, где она на полставки работала экономистом, Сережину школу, друзей, голландское посольство, в котором она оформляла документы, занятия с дорогостоящей англичанкой — все это отзвучало и осталось по ту сторону баррикад, а на этой Аля сидела пустая, уставшая... Я видела, что два оставшихся мероприятия ей уже не под силу провести на должном уровне: прощание с братом и со мной.

Отношения с братом, правда, давно уже сделались чисто формальными. Он жил в Подмосковье, в Академгородке, и у Али бывал редко, лишь когда приезжал в Москву за продуктами. Мы с ним не виделись почти двадцать лет, а между тем и в моей жизни он сыграл серьезную роль. Он был первопроходец, Колумб, открывший для нашего поселка столицу, он был первый, кто, окончив школу, поступил в московский институт, а уж после него поселок как прорвало. К тому времени, когда мы с Алей попали в Москву, уже образовалось целое землячество, которое, правда, просуществовало недолго и распалось, после того как Виктор, Алин брат, женился. Вначале до нас доходили слухи о его головокружительных романах. Девушки с громкими, оглушительными для нашего обывательского слуха фамилиями, дочери известных актеров, писателей, профессоров, сопровождали Виктора по пути к его неведомой звезде, сменяя друг друга, передавая любовь к нему как эстафету, возможно, они льнули к нему не столько оттого, что он был хорош собою и талантлив, сколько потому, что Виктор как-то ребячески относился к собственному жизнеустройству и не слишком интересовался фамилиями своих девушек, их домами и их родителями, всем тем, что являлось как бы составной частью их обаяния. Он тратил на них свою стипендию, не думая о том, что его очередная пассия за день может прокутить в два раза больше безо всякого для себя ущерба, водил их в кафе, покупал цветы, а потом сидел на хлебе и воде, ни капли не унывая, и что-то в нем было такое, не позволявшее предлагать ему деньги. Жил он в то время бескорыстно, как положено первопроходцу, зато те земляки, что пошли по его следу, оказались не такими гордыми, и даже мы с Алей, не имевшие к этим ребятам брачного интереса, то и дело кормили их, вечно голодных, летавших по разным московским домам и везде с невинным птичьим видом поклевывавших зернышки. В двадцать два года Виктор женился. Жизнь, долго за ним охотившаяся, старавшаяся уловить его в свои пошлые сети, раз за разом подсовывала ему всевозможные искушения, которые он легко преодолевал, — на этот раз захлопнула за ним дверцу ловушки. Наконец он вошел в ту самую схему, о которой когда-то, будучи школьником, говорил с суеверным страхом. Он, который боялся лишь самого легкого, едва уловимого налета пошлости... Он, который девушек своих великолепных отверг, может, только потому, что брезговал золотыми клетками и ажурными решетками, страшился вычисленности своей дальнейшей судьбы, которая, чувствовал он, рано или поздно, но все-таки роковым образом должна будет срифмоваться с тоскливым однообразием поселка... Напрасно он надеялся прожить среди людей, как принц, инкогнито, так, чтобы никто не посмел бросить ему в лицо: маска, я тебя знаю! Аля говорила, что женился он на простой, но с крепким характером девушке. На свадьбе своей он гулял с таким видом, будто выкидывал очередной свой финт, еще одну примерял маску, но Аля почему-то ему не поверила: очень уж пристальным, цепким взглядом окинула ее невеста и, сразу угадав, что Алиного влияния на брата ей опасаться нечего, заговорила с ней дружески, снисходительным тоном. Аля разглядела уплотнившуюся под белым платьем талию. Эта талия в совокупности с венком из белых гвоздик на голове тоже укладывалась в схему. А дальше — дальше Аля и говорить не желала на тему брата, лишь вскользь упоминала, что Виктор работает в проектном бюро, что у него родилась дочь, что он защитился, что летом они с женой провели отпуск в Болгарии, что родилась вторая дочь, что Виктор берет учеников, что Виктор ушел в какой-то кооператив. Это и есть прочерк между двумя датами на могиле, однажды сказала Аля с горечью, остальное смело можно опустить...

Я открыла ему дверь... В глазах его промелькнуло прежнее молодое, заносчивое выражение, когда он узнал меня. Мы растерянно поздоровались. В эту минуту мне показалось, что над нами пролетела большая грустная птица. Это мимолетное чувство нуждалось в каком-то обеспечении, как наши жизни в подтверждении их незряшности, в коротком участливом разговоре, что ли... Виктор замялся на пороге, роясь в карманах, точно застигнутый врасплох взыскующим нищим. Он не знал, какие слова можно прибавить к своему приветствию, какими еще поприветствовать человека, стоящего на другом берегу широкой реки. На лице его выразилось почти ребяческое смущение, точно он примеривался к гире, поднять которую ему было не под силу. Решившись, он обошел меня, не задав ни одного вопроса, не выдав теплой шутки, прошел мимо, чтобы не увязнуть в формальностях. Пухлый лысоватый дяденька в потертой курточке прошел в комнату. Ветер захлопнул дверь. Я знала, он приехал за Алиной софой, которую Аля купила, еще не думая никуда уезжать. Разговаривая с Алей, он придирчиво осматривал софу, примериваясь, как удобнее снести ее вниз и погрузить на грузовик, выделенный для перевозки его кооперативом, прикидывая, надо ли приглашать человека, чтобы тот помог вытащить софу. «Подушки мы снесем сами, — прекращая бесполезный разговор, сказала Аля, — сможешь осилить каркас?» «Смогу», — обрадованно сказал Виктор. Я вынесла последний валик, когда Виктор уже привязывал софу к кузову. Он деловито возился с нею, обматывая ножки, прикидывая, чтобы хватило веревки, и совсем забыл про нас. Мы стояли внизу и смотрели на него, как он обматывает софу вылинявшим покрывалом. «Готово!» — крикнул он водителю и спрыгнул на землю. Они с Алей слегка обнялись, точно оба были закутаны целлофаном, который боялись помять, оба с туповатым выражением лица. «Может, все-таки проводить тебя в аэропорт?» — смущенно спросил он. «Она проводит», — сказала Аля. «Ну, тогда ладно, тогда счастливо тебе, чтобы все там было хорошо». «Ага, ага, ага, — кивала Аля, — обязательно напишу».