Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918
Шрифт:
– Немцы наши враги. Я так их и воспринимаю. Но я смотрел на них как солдат и в них тоже видел только солдат. Как ни странно, но мне нравились немцы. Они отличные враги. Солдат не может воевать самоотверженно, с полной отдачей, если не уважает врага.
Никак не реагируя на его слова, я опять разжег трубку.
– Не знаю, как бы я поступил, если бы мне приказали атаковать этих крестьян. Возможно, ничего более страшного не может случиться с солдатом. Эта неорганизованная, орущая толпа революционных крестьян, заходящаяся от ненависти! Отвратительное зрелище! Но я не мог бы поднять на
Бушующий за окном ветер, казалось, хотел ворваться в комнату. Мы замолчали, слушая завывание ветра за окном, скрип деревьев, шорох снега.
– Скажи, Шмиль, – стараясь говорить как можно мягче, начал я. – Какая у тебя самая главная цель в жизни? Ты знаешь, что я люблю тебя даже больше, чем мог бы любить брата, если бы у меня был брат. Однако мы с тобой абсолютно разные люди. Ты любишь то, что я ненавижу. Я люблю то, о чем ты даже никогда не слышал.
Он встал, подошел и присел на край моей кровати.
– Слушайте, отец, у меня есть своя теория. Я никому и никогда не говорил, но я в это верю. Это теория всемирной войны между добром и злом.
Злые силы завидуют миру на небесах и на земле и прилагают все усилия, чтобы помешать мирной жизни. Добрые силы сражаются со злыми силами и поддерживают порядок на земле. Архангел Гавриил представляет небесную армию, любой солдат любой страны – армию на земле. Когда началась война, это не означало, что вся Германия воюет против всей России. Нет, это не так. Истина заключается в том, что немецкие солдаты сражаются с силами зла. То же самое делают русские солдаты. У них общий враг. Но они не могут победить его иными средствами, кроме как через боль, страдания, смерть, ценой собственной жизни. Вот почему вместо того, чтобы объединить усилия против общего врага, они вынуждены воевать друг с другом.
Не могу сказать, как ко мне пришли эти мысли, но я все это видел во сне. Я видел, как немцы, которых я убил, простили меня. И если бы меня убил немец я тоже с удовольствием простил бы его. Что такое наши смерти? Эпизод в войне. Благодаря нашей борьбе будет достигнута самая величайшая победа. Победа добра над злом, красоты над уродством…
На какой-то момент мне показалось, что Шмиль пьян, – у него был какой-то странный, незнакомый мне голос. Но этого просто не могло быть.
– Шмиль, ты никогда не рассказывал мне о своей матери. Чему она учила тебя, когда ты был еще ребенком?
– Я не знал матери, – спокойно ответил Шмиль. – Она умерла при родах. Отец был странным человеком. После смерти матери он сжег все ее фотографии. Я даже не знаю, как она выглядела. Когда мне было семь лет, отец умер. Я попал в военное училище. Но часто во сне мама приходит ко мне. Все, что я знаю, я узнал от нее.
В течение получаса мы молча курили, думая каждый о своем, и слушали завывания ветра за окном. Наконец Шмиль встал с моей кровати:
– Спокойной ночи, отец.
– Спокойной ночи, Шмиль.
Вскоре мы уже крепко спали.
Мы проснулись довольно поздно. На улице было пасмурно. Дул сильный ветер. Шел снег. Решив помыться, мы вышли в прихожую, где для нас уже был приготовлен большой
– Давайте вымоемся в снегу. На улице не намного холоднее, чем в доме, – предложил Шмиль.
Мы разделись по пояс и вышли из дома. В первый момент мне показалось, что я не смогу выдержать этот адский холод; снежинки, словно раскаленные иглы, впивались в кожу. Но Шмиль уже зачерпнул рукой горсть снега и стал растирать мне спину. Я последовал его примеру. Минут десять мы ожесточенно растирали друг друга, пока не стали напоминать вареных раков. Затем, обернувшись полотенцами, забежали в дом. Посвежевшие и проголодавшиеся, мы принялись быстро одеваться.
Пока Шмиль причесывался перед маленьким зеркальцем, я исподволь рассматривал его. Гармонично сложенный, стройный. Фигура не слишком спортивная. Густые с золотистым отливом каштановые волосы, зачесанные назад. Чисто выбритое лицо с бачками, оставленными явно в угоду собственной прихоти. Чисто мальчишеский жест! Квадратный подбородок, высокий открытый лоб, прямой красивый нос и выразительный, скорее женский рот. Этот нежный рот резко контрастировал с твердым, чисто мужским подбородком. Карие глаза, имевшие обыкновение прямо смотреть в глаза собеседника, благодаря чему создавалось впечатление, что Шмиль внимательно вслушивается в каждое ваше слово.
– Проклятие! – вдруг воскликнул Шмиль. – Мы совсем забыли, зачем приехали сюда. Даже не объяснили хозяйкам, что хотим забрать у них сено.
– Ничего страшного. «Обрадуем» их за завтраком.
Так мы и сделали. Я объяснил сестрам, что у нас есть разрешение забрать у них часть сена. Я показал им официальную справку, по которой позже они смогут получить в городе деньги за реквизированное сено. На тот момент тонна сена стоила шестьдесят рублей, но им должны были выплатить только пятнадцать рублей за тонну. Известие потрясло сестер. Они рассчитывали продать сено весной по более высокой цене, и этих денег им бы хватило на год. Теперь они лишились и этой статьи дохода. Я попытался объяснить им сложившуюся ситуацию:
– Это строгий приказ по армии. Мне крайне неприятно сообщать вам об этом, но у меня нет выбора.
– Я понимаю, – тоскливо протянула Бетси. – Идет война, и мы должны подчиняться.
Я не мог поступить глупее, тут же подхватив ее последние слова.
– Все правильно. Мы – солдаты на фронте, а вы – солдаты в тылу.
В этот момент, когда две старухи фактически отдавали последнее, что у них было, мои слова прозвучали не просто глупо, а кощунственно.
– На чем же вы собираетесь вывозить сено? – спросила Мэри.
– Мы имеем право реквизировать двадцать пять саней и необходимое количество лошадей.
– Но у нас на всю деревню не больше двадцати лошадей. Боюсь, вам будет трудно уговорить крестьян отдать лошадей.
– Не сомневаюсь, но они будут вынуждены отдать. Это приказ, и он не обсуждается.
Сестры притихли и загрустили, но с прежним усердием продолжали ухаживать за нами. Мне было не по себе от того, что мы собирались сделать. Однако, несмотря на обрушившееся на них несчастье, сестры не плакали и ни о чем не просили. Они отдавали последнее, но вели себя достойно.