Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918
Шрифт:
Мы находились в отличной форме и были обеспечены всем необходимым. Несмотря на бессмысленное выступление Керенского и болтовню его последователей и подражателей. Большинство офицеров пытались доказать, что владеют своим делом, способны так же хорошо выполнять свои обязанности, как и по приказу императора.
Пока в ожидании отправки мы стояли на запасных путях, к нам подошел начальник вокзала и рассказал о положении, сложившемся на железных дорогах. Чувствовалось, что старик крайне взволнован. По его словам, солдаты понимали свободу как возможность передвигаться куда и когда они хотят, невзирая на приказы, отданные от имени этой самой свободы.
На протяжении всей войны солдаты, вне всякого сомнения, сильно тосковали по дому, понимая, насколько плохо там обстоят дела. Начальник станции рассказал, что иногда солдаты, получив недельную пайку хлеба, без всякого разрешения отправлялись за сотни километров домой, чтобы отдать хлеб семье. Солдаты могли вернуться на фронт, а могли и решить, что весной, во время посевной, они будут намного полезнее дома, чем на фронте. В конце концов, свобода есть свобода.
Солдаты теснились на крышах, висели на подножках вагонов. В любой момент они могли свалиться с поезда. Зачастую, заснув на ходу, они срывались с крыш и подножек вагонов. Снаружи они замерзали, поэтому никакая сила, никакие приказы не могли заставить солдат, пробравшихся внутрь, выйти из вагона. Куда бы они ни ехали, с ними всегда были винтовки.
Офицер, отвечавший за посадку в вагоны, организовал патруль из трех солдат, чтобы помешать солдатам, не относящимся к нашему полку, сесть в поезд. Вагоны и так были набиты до отказа. Люди стояли в проходах, лежали под нижними полками и на багажных полках. Стояли даже в туалетах, предварительно выломав двери. Если офицер требовал от солдата документы на право проезда, то солдат даже не считал нужным отвечать. Свобода! Тогда офицер привлекал патрульных. Солдат, называя их товарищами, рассказывал жалостливую историю о жене и детях, которые не видели его несколько лет. Якобы его жестокий «офицер, который всегда был и будет противником свободы» – магические слова – в течение многих месяцев не давал ему, солдату, отпуск, хотя была его очередь. Патрульные проникались сочувствием к солдату, а офицер, начальник патруля, выглядел беспомощным дураком.
Если солдату не удавалось вызвать сочувствие у патруля, он обращался к окружающим, взывая к их чувству товарищества. Тогда, вместо общения с одним солдатом, офицеру приходилось иметь дело с целой сворой обезумевших, голодных, истеричных, озверевших людей. Были случаи, когда слишком добросовестных и упрямых офицеров избивали, выкидывали из вагона, а иногда и убивали.
Солдаты не случайно брали с собой в дорогу винтовки и ручные гранаты. Мы ощущали себя словно на пороховом складе, где висит табличка «Курить запрещается!», а вокруг ходят толпы людей с зажатыми в зубах папиросами.
Начальник станции пообещал, что мы без особых трудностей доедем до передовой. По его словам, самый ужас творится в поездах, которые идут на восток, с фронта. По его сведениям, с фронта ежедневно уезжают тысячи солдат. Однако есть и те, кто стремился на запад.
Наш полковник был всерьез озабочен полученной информацией. Он отдал команду выставить сторожевые посты в дверях вагонов и установить пулеметы на площадке последнего вагона и на тендере локомотива.
Во время остановок караульные с винтовками должны были стоять на ступеньках вагона и не подпускать никого ближе чем на десять метров.
Очень скоро мы поняли, что начальник станции ничего не преувеличил. Когда мы прибыли на последнюю перед фронтом узловую станцию
В этой безумной толпе не было ни одного человека, кто бы представлял, что следует делать, что вообще происходит, кто есть кто. Группы солдат готовили на кострах еду, пели, пили, заигрывали с женщинами, кричали, ругались. Все подразделения смешались в одну кучку. Офицеров никто не слушал. Когда подходила очередь садиться в вагоны, на посадку затрачивались часы. Небольшие патриотически настроенные воинские подразделения пытались сохранять дисциплину, но таких было совсем немного. Их показная дисциплинированность действовала на толпу как красная тряпка на быка.
Ночью наши два поезда подошли к зданию вокзала. Нам объяснили, что до отправки придется подождать несколько часов. Решительные лица уланов, стоявших с винтовками в дверях вагонов, произвели серьезное впечатление на толпу. Кое-где солдаты пытались влезть к нам в поезд, но вскоре отказались от своих попыток. По возбужденной толпе пробегали волны страха. Даже уланы, не терявшие чувство юмора в любой ситуации, весельчаки и острословы, притихли и с изумлением смотрели из дверей вагонов на кружащуюся в каком-то безумном танце человеческую массу.
После долгих споров один из поездов, на котором ехал наш полк, отошел от станции. Второй поезд пока остался в Раздельной. В состав поезда входили офицерский вагон, штабной вагон и вагоны, в которых размещался уланский эскадрон, боеприпасы, амуниция, продовольствие и пулеметные расчеты. Я находился на тендере вместе с пулеметчиками, охраняющими локомотив, и завороженно следил за непрерывным движением людей на длинной привокзальной платформе.
В детстве, разворошив муравьиную кучу тонкой палочкой, я любил наблюдать за действиями муравьев. Картина первых секунд растерянности, когда муравьи, не ожидавшие нападения, бессмысленно мчались в разных направлениях, создавая жуткий хаос, оказывала на меня гипнотическое воздействие. Уже через несколько секунд муравьи приходили в себя и начинали совершать организованные действия. Этот процесс не вызывал во мне никакого интереса, и я опять ворошил палкой муравейник, наблюдая за паникой маленьких насекомых, оказавшихся перед лицом непонятного катаклизма. Их раздражающе-бессмысленная энергия, конвульсивный бег, метания из стороны в сторону заставляли меня сдерживать дыхание и дрожать от волнения. Именно эти чувства я испытывал сейчас, глядя на толпу. Мне даже пришло в голову, а не расшевелить ли толпу стеком, возможно приблизив ее движение к упорядоченности.
Я лежал на куче угля, наблюдал за толпой и пытался услышать, о чем говорят эти люди. В воздухе стоял непрерывный гул, из которого можно было вычленить только отдельные слова, крики, возгласы, редко отдельные предложения.
– Дай пинка!
– Ой, живот…
– Ха-ха-ха!
– Революционная совесть…
– Черт побери…
– Проклятый офицер…
– Она дала ему…
– Белогвардейская шкура…
– Готовьтесь, товарищи…
– 114-й полк…
Неожиданно раздалась песня: