Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Болеславский Ришард

Но вот венгры отбросили винтовки и выхватили сабли. Я видел их грязные, смуглые лица и понимал, что они собираются делать. Сначала венгры нанесли бы удары по ногам лошадей, чтобы они упали, а потом порубили бы саблями нас. Но уже в следующий миг я увидел, как капитан Бут с несколькими уланами пробивается к пулеметам, и последовал за ними. Оглянувшись, я заметил белые перчатки Шмиля и нескольких его уланов, рубящих саблями гусаров. Мне удалось быстрее капитана Бута добраться до пулеметов. Всего их было три; я выскочил к среднему. Он молчал. Трое солдат пытались демонтировать пулемет с лафета. Я занес саблю для удара. Один из троих держал в руках ствол. Увидев меня, он выронил его из рук. Сабля просвистела

в воздухе. Я содрогнулся от мысли, что мог разрубить его. Солдат попытался встать, но в это время Бартек метнул пику. Она вошла гусару под ребра, и он схватился за пику, вероятно пытаясь вытащить. В это время другой гусар пронзил пикой Бартека. Пронзенный пикой, улан упал с лошади на тело убитого им гусара. Они лежали, слегка раздвинув ноги и руки, словно в шутку боролись, при этом что-то нашептывая один другому. Это было бы похоже на какую-то невинную игру, если бы не пики, проткнувшие их тела и указывающие в небо.

Тут ко мне приблизился задыхающийся от нервного смеха Бут:

– Блестящая атака, дорогой. Блестящая атака.

Пулеметное гнездо располагалось на крутом склоне, что дало нам возможность рассмотреть все поле боя. Ударные части подошли к проволочным заграждениям, смяли их и приблизились к траншеям, занятым австрийцами. Теперь немецкая артиллерия постреливала довольно лениво, вероятно не понимая, кем занято простреливаемое ими поле, своими солдатами или противником.

Гусары умели сражаться, но, увидев, что их пулеметы захвачены противником, осознали всю бессмысленность дальнейшего сопротивления. Они опустили сабли и сели на землю. Я видел, что гусары спокойно сидят в длинной неглубокой траншее и наши парни, некоторые верхом, а кто-то спешившись, разговаривают с венграми и пьют воду из их фляжек. Некоторые перевязывали друг другу раны. Бой был закончен, и они вместе расслаблялись.

Издалека к австрийским траншеям мчался четвертый, находившийся в резерве, эскадрон. Вскоре горнисты протрубили сигнал, означавший, что первый и третий эскадроны переходят в резерв. Теперь в бой вступали второй и четвертый эскадроны. Позже я узнал, что второй эскадрон оказался в той же ситуации, что мы и полковник, вместе с горнистами и адъютантами, сбежал с вершины холма и сам повел второй эскадрон на пулеметы. Им пришлось намного легче, чем нам, поскольку эти пулеметные гнезда стояли обособленно, без какой-либо защиты. Правда, второй эскадрон понес серьезные потери, оказавшись в ловушке между двумя заградительными линиями. Второй и четвертый эскадроны двинулись дальше, а бывшие австрийские траншеи заняли ударные части пехоты.

Мы собрали вместе всех пленных венгров и австрийцев, приблизительно шестьсот – семьсот человек, и отправили их в тыл вместе с получившими легкие ранения уланами. Капитан Бут легко выделил в толпе офицеров. Их было человек восемь. Бут официально представился каждому. Форма Бута, отличавшегося удивительной аккуратностью, сейчас выглядела не лучшим образом, но его усы были, как всегда, нафабрены. Каждому австрийскому офицеру он задавал один и тот же вопрос «Я могу быть вам чем-нибудь полезен?» Офицеры были на удивление вежливы. После обмена папиросами Бут предлагал австрийским офицерам глотнуть коньяку из фляжки, которую он всегда носил с собой. Австрийцы, с очаровательной венской галантностью, щелкали каблуками и, произнеся «Прозит!», делали глоток. В свою очередь Бут, тоже проговорив «Прозит!», выпивал с каждым из офицеров. Итак, офицеров было восемь, и, значит, Бут сделал восемь глотков.

Я разговаривал с австрийскими солдатами, и все они задавали один-единственный вопрос «Когда вы закончите войну?» В ответ я задавал им встречный вопрос «А когда вы собираетесь закончить войну?» Никто не произносил ни одного грубого слова. Не было

ни намека на ненависть. Никто не пытался выяснить, кто прав, а кто виноват. Солдаты напоминали детей после спортивных соревнований. И если бы не приблизительно триста убитых и раненых, они бы ни о чем не волновались и были бы почти счастливы.

Глава 19

ВСЕ НАПРАСНО

Теперь следовало успокоиться и попытаться навести порядок. Мы подсчитали потери, разобрались с ранеными, осмотрели лошадей, отправили донесения. Солнце встало, и сразу же стало жарко. Кроме небольшого болотца и жалких остатков грязного снега, который быстро таял под лучами солнца, в обозримых окрестностях не было никакой воды. Солдаты, особенно раненые, от безысходности ели снег. Мы решили отправить группу уланов для установления связи с полком. Им очень не хотелось идти: на смену возбуждению пришел упадок. Слишком много сил было отдано атаке. Никто не говорил об убитых и раненых. Всех, похоже, больше волновало состояние лошадей. Однако мы потеряли гораздо больше людей, чем лошадей.

Пленные брели в тыл, а новые, свежие силы двигались вперед, продолжая наступление. Сразу становилось ясно, кто хочет продолжать войну, а кто нет. У тех, кто хотел, поднималось настроение при виде военнопленных. Те, кто стремились к миру, замедляли шаг, чтобы поговорить с пленными, вызывая недовольство офицеров. Мимо нас в направлении бывших австрийских траншей в быстром темпе проехала артиллерия. Проскакала великолепная кавалерийская дивизия, сплошь из азиатов, которая воспользовалась брешью в проволочном заграждении, образовавшейся во время нашего наступления.

Мы с удивлением узнали, что немецкая артиллерия прекратила огонь. На какой-то промежуток времени наступил мир. Мы не знали, как долго он может продлиться.

Около трех часов дня пришел приказ начать движение. Мы должны были следовать за азиатской кавалерийской дивизией и поддерживать контакт с двумя уцелевшими эскадронами нашего полка. Уставшие уланы послушно вскочили на лошадей и вновь двинулись на запад. Мы скакали почти до заката, не замечая и не понимая, что творится вокруг и впереди. Ужасно хотелось есть. Мы уже почти сутки ничего не ели, а только жевали грязный снег. Полевые кухни тащились в глубоком тылу, и одному Богу было известно, когда они доедут до нас.

Где-то впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Мы, по мере возможности, пытались узнавать новости от раненых, направлявшихся в тыл. Их становилось все больше и больше. Где третий эскадрон? Где четвертый? Чем они заняты? Какова ситуация? Сколько военнопленных? Раненый выслушивал наши вопросы с таким видом, словно хотел сказать: «Зачем вы задаете эти вопросы, когда я испытываю мучительную боль? К чему мне думать о том, как складывается ситуация на фронте, когда я, возможно, потерял руку или ногу и не знаю, смогу ли теперь самостоятельно передвигаться? Меня больше беспокоит собственная жизнь, чем судьба вашего полка».

Затем нам навстречу попалась группа австрийцев, таких же безучастных, как наши солдаты, и так же не понимающих, что их ждет впереди. Они шли сами, без конвоя, автоматически переставляя ноги, вяло переговариваясь. Двое австрийцев поддерживали под руки раненого русского солдата. Они общались на какой-то чудовищной смеси русского и немецкого, отчаянно гримасничая и жестикулируя.

Лошади устали, поэтому мы продвигались крайне медленно. Иногда, несмотря на ранение, которое, правда, не слишком беспокоило, мне приходилось спешиваться и идти рядом с лошадью. Я шел и прислушивался к разговорам солдат. Никто не говорил о войне. Мало кто жаловался на усталость, голод и боль. В основном они говорили о «хлебе, мире, земле» и вспоминали дом и семью.