Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918
Шрифт:
Я спешился. Мне все-таки удалось это сделать; я почувствовал некоторое облегчение. Но как там дела у моих уланов? Первая шестерка уже быстро мчалась в сторону дюны, практически по моим следам Я пытался понять по их лицам, произвел ли мой галоп на них нужное впечатление. Я отлично помню, что тогда у меня мелькнула мысль, не является ли тщеславие основным стимулом. В тот момент мне было ровным счетом наплевать на войну, немцев, наступление, да на весь мир. Больше всего меня занимал вопрос «Хорошо ли относятся ко мне мои парни?»
Придерживая лошадь, я с нетерпением наблюдал за приближением уланов. Прижавшись
Сидя верхом, я посмотрел на Бартека, высокого белокурого поляка, являвшегося неистощимым объектом шуток всего взвода. Добродушный великан обладал поистине беспредельным терпением Я, во всяком случае, не встречал более добродушного и терпеливого человека. Помню, как однажды он оборудовал для себя замечательное спальное место в конюшне и заранее предвкушал, как чудесно проведет ночь в тепле и комфорте. Бартек вышел буквально на пять минут, а за это время парни успели положить в его замечательную кровать кучу снега. Бартек вернулся, разделся, залез под одеяло и… погрузился в снег. Думаете, он разозлился? Ничуть не бывало. Он смеялся громче всех. Сейчас он раскраснелся; глаза сияли. Я никогда не видел его настолько возбужденным. Его кончик носа был в крови. Шальная пуля чиркнула по носу, и теперь с носа капала кровь, как вода из плохо закрученного крана.
– Вытри нос, – приказал я Бартеку. – Держу пари, ты сделал это нарочно, чтобы иметь возможность вернуться в столовую Красного Креста.
– Черта с два я вернусь туда, – ответил он, размазывая кровь по лицу своей огромной, как лопата, ладонью.
Уланы оглушительно расхохотались. Каждый вытащил из индивидуального пакета кусочек ваты, смочил его йодом и совал прямо в нос Бартеку. Он отмахивался, корчил забавные рожи, чем еще больше распалил парней. Они уже рыдали от смеха. Тем временем я оглядел свои ряды. Вокруг меня уже собрался весь взвод. Никто не был ранен, если не считать досадную царапину Бартека.
Теперь пришла очередь Шмиля. Он поскакал первым, и теперь все взоры были прикованы к нему.
Опустив поводья, Шмиль пересекал это проклятое место так, словно вышел на прогулку. Вынув папиросу из бокового кармана, он не спеша поднес ее к губам и прокричал своим уланам, успевшим догнать его:
– Есть спички?
Он подъехал к нам с последним из своих уланов. Да, он, пожалуй, перещеголял меня, но я всегда считал его профессионалом, а себя только любителем.
Мы умудрились не потерять ни одного человека; нос Бартека не в счет. Я увидел, что оставшаяся часть первого эскадрона движется в направлении открытого пространства, и, не раздумывая, закричал:
– Сабли наголо! По двое! Рысью! Впе-ер-ред!
Пустив лошадь рысью, я обогнул дюну.
Я смотрел прямо перед собой, прикидывая, в каком направлении двигать уланов, и тут за спиной раздался шум, и я увидел, как из болота поднимается стена черной земли. Немецкая артиллерия обнаружила наше местонахождение и начала обстрел. Первый залп – перелет. Второй залп – недолет. Промедление было смерти подобно. Я пришпорил лошадь и понесся по открытой местности.
Справа была траншея, в которой я уже побывал, правда, попал в нее с другого конца. Раздался свист, и ударные части начали выбираться из траншеи. В настоящий момент их действия были совершенно бессмысленны, поскольку мы заняли их место в наступлении. Но вероятно, они больше не могли находиться в бездействии.
Позже мне рассказали о солдате по фамилии Виленкин, из известной в Москве еврейской семьи. Виленкин был неоднократно ранен, имел много наград. После отречения царя он ушел из кавалерийского полка и поступил служить в ударные части. Когда началось наступление, Виленкин выхватил револьвер и ринулся в толпу измайловцев, отказавшихся принимать участие в сражении. Он словно обезумел. Один против двадцати вооруженных винтовками солдат, под непрерывным огнем противника. Не понимаю, как солдаты не убили его. В тот день он еще умудрился принять участие в бою с австрийцами и был ранен.
Немецкая артиллерия наносила мощные удары. Мы проскочили проволочные заграждения, и я увидел, как в траншее, несколько секунд назад занятой ударными частями, один за другим разорвались два снаряда. В воздух взлетели мешки с песком, земля, бревна и то, что осталось от человеческих тел. Мечущиеся фигурки бросились в разные стороны. Словно в тумане, я наблюдал, как уланы растянулись в две линии, и понял, что необходимо с максимальной скоростью скакать вперед, и только вперед. Мне не пришлось отдавать команду. Все происходило само собой. Дожидаясь своих солдат, чтобы соединиться с третьим и четвертым взводами, я взад-вперед носился на лошади. Когда я поднял саблю, собираясь отдать команду перейти в атаку, то неожиданно, сквозь адский грохот, услышал слабый звук наших горнов. Четыре горниста исполняли первые аккорды польского гимна «Польша не погибнет, пока мы живы». Вот, оказывается, о чем полковник шептался с горнистами.
Поначалу я не понял, откуда доносится звук. Оказалось, он идет сверху. На вершине холма стоял полковник с горнистами. Гимн был запрещен, как «Марсельеза» и «Интернационал». Детей тайком обучали словам гимна, и они шепотом пели его. Сегодня гимн был впервые исполнен официально. Полякам, услышавшим звуки государственного гимна, словно впрыснули кокаин. Если до этого все голоса сливались для меня в единый гул, то теперь я отчетливо различал отдельные голоса.
– Иезус… Мария! – слышалось с разных сторон.