Путь в Вальхаллу
Шрифт:
– Я не забыла!.. Я не подумала о ней. Ее побег был слишком мал, когда родился Бальдр!
– Конечно, ты не подумала. Как всякая женщина, ты не думаешь о будущем.
– А ты сам-то?! – перешла в наступление Фригг, отбросив условности, – кто предложил метать в Бальдра стрелы и камни? Не ты ли решил хвастаться способностями сына, которые дала ему я? Он был неуязвим!.. Если б Локки не отыскал омелу и не пронзил нашего мальчика!
– Дело прошлое, Фригг, – Старик вздохнул, тем самым все-таки принимая часть вины на себя, – смерть, есть благо… но если бы Бальдр пал на поле боя, я б забрал его в Вальхаллу,
– И что? – Фригг успокоилась, ведь больше ее никто ни в чем не обвинял, – рассказывают же, что сидит он там на почетном месте у накрытого стола, где вдоволь пива…
– О чем ты думаешь?! – Старик стукнул кулаком, и удар этот прокатился по мирам, сотрясая землю и поднимая воды реки Трунд, – разве дело в пиве? Дело в том, что в Последней Битве он выйдет сражаться против нас! Сын пойдет на отца – потому битва и будет последней! Так предрекала вёльва.
– А вёльва ничего не говорила насчет другого сына? Мы б могли… – Фригг замолчала, решив, что не стоит повторять уже высказанную мысль.
– Говорила, – Старик усмехнулся, – только родишь его не ты.
– А кто? – глаза Фригг гневно сверкнули, и тучи, висевшие над мирами, пронзила молния. Наверное, и ётуны, и альвы, не говоря уже о людях, испугались, но Старик лишь прищурил единственный глаз.
– Я пока не готов открыть этого, но помни – время, как стрела: оно ползет медленно, пока натягиваешь тетиву; потом летит быстро, когда отпускаешь ее, и замирает, попав в цель. Может, все произойдет даже завтра.
Фригг не любила аллегорий, потому что не умела толковать их. А еще она не любила, когда муж рассказывал ей о своих прошлых женщинах, но вынуждена была мириться и с тем, и с другим, ибо считала, что лучше периодически терпеть унижение от законного супруга, чем, как Фрея, скитаться среди миров, раздаривая любовь всем и каждому.
…Ее дети наверняка гибнут в еще худших муках, чем Бальдр, только она ничего не знает об их участи!.. Какие ж ужасные нравы царят в их Гардарике! Ужасная страна!.. И зачем муж разрешил Фрее остаться в Асгарде?.. Как прекрасно мы жили, пока не было ее и ее братца Фрейера, притащившего свою дурацкую мельницу! Все довольствовались тем, что есть – это и называлось „Золотой Век“!.. И никто не знал о Последней Битве!.. – так думала Фригг, однако понимала, что бессмысленно мечтать о том, чего уже нельзя вернуть. Ей придется мириться, и с Фреей, и с Локки, убившим ее сына, и с той, которая родит Старику нового ребенка.
Поскольку разговор потерял смысл, Фригг оскорблено удалилась. Ее никто не удерживал, и это было в порядке вещей. Старик еще некоторое время смотрел туда, где только что находилась его жена, а потом вновь обратил взор за неприступные скалы, окружавшие Асгард. Мысли вернулись в прежнее русло, и мысли эти тяготили его. Если б в любом из миров нашлось хоть одно существо, с которым он мог поделиться ими! Но где ж взять такого единомышленника, если суть Последней Битвы доступна лишь обитателям Асгарда, а их гораздо больше занимают пиры у Браги, почитаемого лучшим из скальдов. А ведь кто такой этот Браги?..
Старик опустил голову, глядя, как на блестевшей золотом крыше Вальхаллы мирно пасутся коза Хейдрун и олень Эйктюрнир, объедая листья Мирового
Какой тут начался пир!.. Старик вздохнул, вспоминая себя, ничем не отличавшегося от других асов – тогда у него было два глаза, и он еще не ходил к вёльве, поэтому ничего не знал о Последней Битве. Но потом альвы похитили и убили Квасира. Никто на них не разгневался, потому что великие умельцы сделали из его крови напиток, называемый „мед поэзии“. Отведав его, любой мог сделаться скальдом, а ведь это ж гораздо лучше, чем иметь одного Квасира. Оставалось только вернуть сам мед, который у альвов успели похитить завистливые ётуны.
Старик бросил тогда сыновьям ётуна Суттунга – хранителя меда, чудесный оселок, делавший мечи вечно острыми, и глупцы поубивали друг друга, стараясь завладеть им. Обратившись в змею, он прополз в долину, где Гуннлёд, дочь Суттунга, вкушала мед поэзии, слагая саги и песни. Она посвящала их любви, которой не знала, но Старик очень быстро разрешил это противоречие, явившись перед ней во всем своем блеске.
За каждую ночь, которая в мире людей ровнялась, наверное, веку, Гуннлёд давала прекрасному незнакомцу по глотку меда, и Старик выпил его весь. Позже иногда он жалел, что покинул Гуннлёд так быстро, но теперь-то понимал, что не мог поступить иначе, ведь тогда некому было б собирать эйнхериев для Последней Битвы…
Старик превратился в орла и взмыл в небо, но Суттунг, тоже умевший обращаться орлом, бросился за ним. Долго длилась погоня, и стал орел-Суттунг настигать Старика, отяжеленного грузом. Вот тогда-то Старик и выпустил через задний проход каплю меда. Облегчившись, он легко ушел от погони, а ту единственную каплю, вышедшую из заднего прохода, проглотил глупый Браги и возомнил себя великим скальдом; а потом вёльва поведала о Последней Битве, и обладание медом потеряло прелесть…
Старик спустился с престола, с удовольствием взирая, как через пятьсот сорок дверей Вальхаллы двигались толпы воинов. Изуродованные окровавленные тела обретали былую мощь, а готовность тысячи раз умирать и воскресать вновь, превращала их в эйнхериев.
Еще Старик любил наблюдать за валькириями, которые, сбросив доспехи, походили на обычных девушек. Как все девушки, они сидели за ткацкими станками, только полотно получалось не таким, какое надевают на тело – его основа состояла из человеческих кишок, а уток – из жил; грузилами на станках служили черепа, челноками – копья, мечи и стрелы… Старик знал – они ткут стяг, с которым пойдут в Последнюю Битву, и ткать его предстоит… кто знает, сколько еще осталось до Последней Битвы?.. При этом валькирии пели (вот такое применение нашел Старик меду поэзии), и это была самая замечательная песня – песня способная убивать живых и воскрешать мертвых…