Путь в Версаль (др. перевод)
Шрифт:
Филипп шагнул вперед, схватил ее и неуклюже припал губами к горячей ямке на шее. Но шея болела от ударов плети, и теперь настал черед Анжелики почувствовать себя уязвленной. К тому же, если ей хватило смелости признать, что была не права, это еще не означало, что, после того как с ней обошлись, она была расположена к любви.
Она вырвалась из рук нового супруга:
– Нет! Только не это!
Услышав этот крик, Филипп снова взъярился. Значит, мечта опять ускользнула! Эта женщина – такая же как все, упрямая, расчетливая, требовательная… О, вечная бабья
Она пошатнулась, а потом, схватив его за полы рубашки, изо всех сил оттолкнула к стене. На миг он опешил. Для защиты она применила прием, которым маркитантки обычно усмиряли пьяных солдат.
Ему никогда не приходилось видеть, чтобы знатные дамы отбивались подобным образом. Это было смешно и одновременно досадно. Она что, думает, что заставит его отступить?
О, он хорошо знал это отродье! Если он не обуздает ее сегодня же ночью, назавтра она его закабалит. Он заскрипел зубами, и его охватила острая жажда сокрушить, сломить, подчинить… Бросившись вперед, он вдруг схватил Анжелику за шею и ударил головой о стену.
От боли она почти потеряла сознание и сползла на пол.
Из последних сил она старалась не лишиться чувств. В ней крепла уверенность: тогда, в таверне «Красная Маска», именно Филипп, и теперь она точно это знала, ударил ее, чтобы она потеряла сознание, когда остальные пытались ее изнасиловать. Это было животное, мерзкая скотина!
Он всей тяжестью навалился на нее и прижал к ледяным плитам пола. У нее было ощущение, что она стала добычей хищника, и мало того, что этот хищник ее насиловал, он еще и бил ее, жестоко и безостановочно нанося удар за ударом. Нечеловеческая боль пронизала бедра Анжелики… Любая женщина не вынесла бы такого и умерла… А он продолжал ее мучить, уничтожать! Скотина!.. Мерзкая скотина!..
Наконец, совсем обессилев, она душераздирающе крикнула:
– Пощадите, Филипп, пощадите!..
Он ответил глухим торжествующим рычанием. Ага, она закричала! Он добился единственной любви, способной его удовлетворить, испытал адскую радость прижимать к себе жертву, обезумевшую от боли, испуганную, молящую. Вот теперь он отомстил за недавнее унижение. И желание, подхлестнутое ненавистью, вспыхнуло с новой силой. Он опять навалился на Анжелику.
Когда он ее отпустил, она была почти без сознания.
Он любовался, как она валяется у его ног, распростертая на каменном полу.
Она больше не стонала, только судорожно подергивалась, как раненая птица, пытаясь прийти в себя.
Филипп не то икнул, не то всхлипнул.
«Что же я натворил?!» – с ужасом осознал он.
Весь мир вдруг окутал мрак. Его охватило отчаяние, свет померк. Все было разрушено навсегда. Все, что еще могло жить, умерло. Он убил даже воспоминание о робкой девочке в сером платье, чья рука дрожала в его руке. Это воспоминание всплывало иногда в памяти, и ему становилось хорошо, он и сам не знал почему…
Анжелика открыла глаза. Он тронул ее носком сапога и сказал с ухмылкой:
– Ну, я полагаю, теперь вы удовлетворены? Доброй ночи, мадам дю
Она услышала, как он побрел к выходу, натыкаясь на мебель, и вышел из спальни прочь.
Глава XLVII
Анжелика долго лежала на полу, не обращая внимания на то, что холодные плиты жгут голое тело.
Она была истерзана до крови, и горло ее сжималось от детского желания разреветься. Помимо воли к ней все время возвращалось воспоминание о первой брачной ночи в Тулузе.
Она снова увидела себя распростертой на постели, с легкой головой и телом, отяжелевшим от усталости, которую она познала впервые. К ее изголовью склонился Жоффрей де Пейрак.
«Бедная раненая малышка!» – сказал он.
Но в его голосе вовсе не было жалости. Он вдруг расхохотался торжествующим, восторженным смехом мужчины, который первым отметил своей печатью тело любимой.
«Вот за что я люблю его!» – подумала Анжелика. Он человек в высшем смысле этого слова. И что с того, что у него изуродовано лицо? В нем есть и сила, и ум, и мужественность, и простота, и благородная прямота завоевателя. В нем есть все, что делает человека Человеком, венцом творения, властителем всего сущего…
И этого человека она однажды уже потеряла, а теперь теряет во второй раз! Потому что она смутно чувствовала, что призрак Жоффрея де Пейрака от нее отдаляется. Но разве она предала его?
Она принялась думать о смерти, о дне маленького пруда с лилиями. Потом ей вспомнилось, как Дегре сказал когда-то: «Не ворошите этот пепел, он давно развеян ветром… Всякий раз, как вы о нем подумаете, у вас возникнет желание умереть… А я не всегда смогу быть рядом…»
Из-за Дегре, из-за своего друга-полицейского, Маркиза Ангелов снова преодолела искушение отчаянием. Ей не хотелось разочаровывать Дегре.
Она с трудом встала, дотащилась до двери и заперла ее на засов. Потом вернулась и как куль рухнула на постель. Лучше всего было ни о чем не думать. В конце концов, разве Молин не предупреждал ее: «Скорее всего, первую партию вы проиграете…»
В висках лихорадочно стучало, и она не знала, как унять боль во всем теле.
С лунного луча вдруг соскользнул легкий призрак Поэта, в остроконечной шапочке и с бесцветными волосами. Она его окликнула, но он уже исчез. Потом ей показалось, что она слышит вдалеке лай Сорбонны и шаги Дегре…
Дегре, Грязный Поэт с Нового моста… Оба они смешались в ее сознании – охотник и дичь, оба сыны великого Парижа, оба насмешливые и циничные, пересыпающие латынью парижское арго. Напрасно она просила их не уходить – они исчезли, растеряв свои реальные черты. Они больше не принимали участия в ее жизни. Страница была перевернута. Она навсегда рассталась с ними.
Анжелика вдруг проснулась, как от толчка, словно и вовсе не засыпала.
Она прислушалась. Белый замок окружала тишина Ньёльского леса. В одной из спален, наверное, храпел ее прекрасный палач, изнемогший от вина. Где-то заухала сова, и в ее приглушенном зове звучала вся поэзия ночи и окрестных лесов.