Путь воина
Шрифт:
— Тогда чем он оправдывает разграбление и уничтожение Корсуня?! — еще грознее вспыхнул командующий. — Потоцкий находится на своей земле. На территории своего государства. И, насколько мне известно, все еще занимает пост главнокомандующего польской армией.
— Когда будем пытать его, прежде чем посадить на кол, граф станет объяснять свое поведение тем, что немало корсунцев находится сейчас в нашем войске.
— Из-за этого следует сжигать город?
— А еще он объявит это местью за гибель своего сына.
— Его сын погиб в бою, как может погибнуть каждый из нас. — Урбач понимал,
— Я мог бы сказать проще, — ответил полковник, — действиям Потоцкого вообще нет никакого оправдания.
— Лагерь-то у него крепкий?
— Только-только начал закладывать. Однако место выбрано довольно удачно. Тем более что там еще остались старинные валы, непонятно кем и когда возведенные, но достаточно мощные. Подправить их — и все!
— Расскажешь об этом на совете войсковой старшины, — молвил Хмельницкий. — Нам нужно склонить наших офицеров к тому, чтобы выступать немедленно, пока поляки не сожгли еще десяток городов, пока этот взбесившийся пес Потоцкий окончательно не озверел, пока его войско не пришло в себя после всего, что узнало о битве под Желтыми Водами.
— …О которой уже давно ходят легенды. Не без нашей, естественно, помощи распространяемые, — хитровато ухмыльнулся Урбач. — А уж наших полковников убедить мы сумеем.
Еще через час появились лазутчики, которых несколько дней назад полковник отправил в низовье Днепра. Они донесли, что войска хана подошли к реке и разбили лагерь на левом берегу, готовясь к переправе. Но, судя по всему, с переправой они торопятся.
— И не только с переправой, — заметил Урбач. — Вообще не похоже, чтобы хан слишком уж торопился на помощь нам, на эту войну.
— Потому что уверен: в любом случае мы станем дожидаться его. Или же, наоборот, решил появиться, когда успех следующей битвы уже будет предрешен, — поддержал его Хмельницкий.
11
Корсунь гетман Потоцкий приказал поджечь вечером. Он не просто сжигал этот городок. С наступлением темноты Корсунь должен был запылать как огромная поминальная свеча по его сыну, одному из лучших полководцев Речи Посполитой. Он должен был запылать одновременно со всех концов и, окруженный плотным кольцом войск, всю ночь полыхать между небом и землей, согревая землю, в которую, еще таким молодым, сошел его сын, и в то же время, пытая на огромном костре небо, позволившее, чтобы это страшное убийство состоялось.
— Там осталось слишком много людей, господин коронный гетман, — доложил ротмистр Радзиевский, чей отряд сопровождал Потоцкого во время осмотра города, который, до сожжения, на трое суток был отдан войскам на полное разграбление.
— Там осталось слишком много предателей и бунтовщиков — это вы хотели сказать, ротмистр? Но их никогда не бывает «слишком много». Их бывает лишь вполне достаточно для того, чтобы, напустив на них войска, пройтись по костям и пеплу,
— Однако позволю себе, господин коронный гетман, высказать собственное мнение, — хватило у ротмистра мужества высказать то, что в течение всех этих долгих трех дней угнетало его. — Да, существует обычай, согласно которому полководец, захвативший после длительной осады город, имеет право отдавать его на трое суток в полную власть своих воинов. Но ведь мы, вернее, ваши войска, не штурмовали Коростень. Город не сопротивлялся. А главное, это ведь не чужой город, не Стамбул и не Варна. Обычный город польской Короны.
— Именно поэтому я и приказал сначала разграбить его, а затем сжечь дотла, — холодно процедил Потоцкий, вновь предаваясь своей подзорной трубе.
Лагерь, который он приказал разбить чуть южнее Корсуня, находился на большом плато, охватываемом излучиной Роси. Потоцкий поднялся на господствовавшую над ней скифскую могилу и, не сходя с коня, вот уже час наблюдал, как город постепенно опоясывается огромным огненным обручем. Тысячи его солдат-факельщиков поджигали город с окраин, с тем, чтобы оставшихся в нем горожан огонь загонял в центральную часть Коростеня, которая стала бы для них огромной огненной западней.
— Только потому я и приказал сжечь этот проклятый город, — вновь вернулся к своей мысли коронный гетман, не отрываясь от подзорной трубы, — что это не вражеская крепость, не столица ненавистных нам Порты или Швеции, а обычный польский город, каких на просторах Речи Посполитой сотни. Ибо таким же обычным стало во многих из них вероотступничество, предательство и бунтарская ненависть к Его Величеству королю и королевским наместникам.
— Господин коронный гетман, — остановился у подножия могилы польный гетман Мартин Калиновский, — прибыло большое посольство от зажиточных горожан Корсуня. Они просят вашу светлость выслушать их.
— У меня уже было посольство богатых горожан, и я выслушивал его, — жестко проговорил Потоцкий, почти не разжимая презрительно сжатых губ.
— Но это наиболее уважаемые горожане, — медленно поднимался Калиновский по склону степного «нероновского замка». — И они, от имени всех католиков города, просят принять их, чтобы…
— На этом пепелище уже нет ни богатых, ни уважаемых горожан, — оставался непреклонным Потоцкий. — Поскольку нет самих горожан. Они должны были раньше вспомнить, что богаты, чтимы, хранимы королем и верой нашей. Но они предавались иным воспоминаниям. Да-да, совершенно иным воспоминаниям и замыслам они предавались, господин Калиновский, вместо того, чтобы очистить город от бунтовщиков и выставить достойное ополчение для борьбы с запорожскими шайками.
— Но город имеет свой прославленный реестровый Корсунский полк.
— Почти полностью перешедший теперь на сторону Хмельницкого? Этот «прославленный» полк вы имеете в виду? Я не желаю больше выслушивать по этому поводу ни горожан, ни лично вас, господин польный гетман, — закипал яростью граф Потоцкий. — Здесь нет больше горожан. Им не о чем больше заботиться. За одну ночь я величественно освобожу их от забот, богатства и переживаний. Теперь все они — вольное племя кочевников… — мстительно рассмеялся Потоцкий.