Путь воина
Шрифт:
Возможно, подобное заклинание в начале этого пути кому-то могло бы показаться странным. Но Хмельницкий никому и никогда не решился бы признаться, что еще вчера он сомневался: нужно ли вообще ввязываться в это сражение? Что, выпуская корпус Стефана Потоцкого из осажденного, страждущего лагеря, он еще втайне надеялся, что все так и завершится: он снимет осаду, поляки уйдут на север, туда, за Чигирин и Черкассы.
Если бы все произошло именно так, тогда и дальнейшие события разворачивались бы совершенно по-иному. Получив его письмо, король Владислав IV так и решит, что полковник реестровиков Хмельницкий продолжает собирать войско для того, чтобы совместно
Хмельницкий не желал вести армию против короля. Он не желал развязывать настоящую, большую войну против Польши. Ну а что касается того, чтобы усмирить и поставить на место зарвавшихся польских аристократов, которые учиняли на украинских землях суд и расправу, не считаясь ни с законами Речи Посполитой, ни с канонами христианской морали, — так это он всегда успеет. Но при этом будет поджидать появления здесь коронного войска под хоругвями самого короля.
Как когда-то Александр Македонский не мыслил себя вне Греции, вне эллинской культуры, вне величия всей той истории, которая веками создавалась высокоцивилизованными греками, так и польский аристократ Хмельницкий, происходивший из польско-литовского дворянского рода, не мыслил себя вне Великой Польши. Из всех признаний, которых Македонский сумел добиться своими победами, для него лично самым значимым и величественным было признание его… полноправным, а значит, полноценным эллиномДля Хмельницкого, которого в салонах Варшавы и Кракова презрительно держали за «украинского полушляхтича», днем такого признания станет день, когда ликующая Варшава объявит его выдающимся польским полководцем. Или хотя бы просто… польским.
Вступая в тайный сговор с королем, восставшим против сената и большинства польских магнатов, полковник Хмельницкий рассчитывал именно на такое восхождение. Тем более что после победы над турками, имея за собой огромную воинскую силу, целый край и великий славянский народ, он вполне мог бы претендовать даже на польскую корону. Если уж на нее столь упорно претендовали семиградские князья, шведский и французский принцы, то ему, урожденному польскому дворянину, чей род столько сделал для Короны [28] , сам Бог велел.
28
В документах и в устных беседах «Короной» очень часто именовали Речь Посполитую, подобно тому, как Турцию именовали «Портой».
В то же время Хмельницкий все глубже проникался обидами украинских мелкопоместных шляхтичей, тех настоящих хозяев края, которые терпели от турок, татар, белгородской орды и собственных холопов, но тем не менее упорно продолжали осваивать земли на самом порубежье с Диким полем, каждый день ожидая очередного нашествия и давно разуверившись в помощи со стороны короля. К тому же эта помощь все чаще нужна была для защиты не от ордынцев, а от своевластия местных воеводских и старостатских «императоров», не признающих ни воли короля, ни законов Польши, ни страха перед Господом.
Знал бы кто-нибудь из его полковников, на каком распутье пребывал сейчас тот, на кого они возлагали свои надежды как на Мессию! Какие терзания познает в эти часы его бунтарская казачья душа!
Поднявшись с колен,
Кто кроме него сумеет возглавить это восстание? Кто кроме него, знающего тактику поляков и турок, знающего языки и тонкости дипломатии, сумеет не только разбить врага в нескольких битвах — это удавалось и до него, — но и вступить в сложную дипломатическую игру со всеми соседними государствами, со всей коронованной Европой? Кто сумеет утвердить Украину в мире как равную среди равных?
Нет, сама судьба вложила в его руки тот меч, который должен наконец принести на эту землю мир и справедливость; позволить этому народу самому избирать себе короля или великого князя, самому издавать законы и определять веру.
Так как же ему соединить в себе польский аристократический эллинизм и верность польской короне с непримиримостью вождя восставшего народа? Как утвердить себя в славе полководца Украины, сохраняя при этом блеск аристократического восхождения, который возможен лишь при дворе Владислава IV?
— Что прикажете делать с комиссаром Шембергом, полковником Чарнецким, Сапегой, остальными высокородными? — услышал он позади себя голос Ганжи.
— А сам ты как поступил бы с ними?
— Да как сказать — явно не ожидал такого встречного вопроса казак, который был опытным в бою, но никогда не проявлял особой смекалки в иезуитских словесных ловушках, время от времени устраиваемых гетманом.
— Так и говори. Что ты молчишь, полковник? — в это «полковник» Хмельницкий как бы вложил свое собственное представление об аристократизме высокого воинского чина, о святости которого только что размышлял.
Ганжа нервно передернул широкими — словно бы в каждом вырастало по булаве — плечами, почмокал, по своему обычаю, толстыми мясистыми губами.
— Если бы войска вел я, все они были бы посажены на кол. Но не здесь, а в Чигирине или в Корсуне. Чтобы народ видел, что мы не только воюем с польскими жолнерами, но избавляем этот край от высокородной шляхетской чумы.
Все еще стоя к нему спиной, Хмельницкий согласно кивал. Это даже удивило Ганжу: неужели поступит с ними так, как поступил бы он?
— А по мне, так их попросту следовало бы отпустить, — неожиданно заключил гетман. — Но только этого тебе и подобным потом никак не объяснишь.
— Да мы и не допустим, чтобы их отпустили!
— Еще бы! Коль уж вы вцепились в загривки… Словом, отправьте их в Чигирин. Пленниками. Там видно будет.
— Потоцкого, может, все-таки добить?
Только сейчас Хмельницкий оглянулся на Ганжу через плечо, да так и задержал взгляд.
— Добей, если рука поднимется.
— Только для того, чтобы зря не мучился.
— Сказал же, добей.
— Поднялась же твоя рука на все войско, поднимется и моя на Потоцкого, — все еще не верил в искренность его совета. — Я это к чему? Что-то реестровики да старшина начали жалеть его, охранять.
— Я приказал казачьему лекарю-саксонцу сделать все возможное, чтобы спасти этого воина и вернуть отцу, вернуть Польше.
— Чтобы очухался, собрал новое войско и принялся «щадить» нас с вами? Как «щадили» они четвертованием гетмана Сулыму или гетмана Павла Бута, прибывшего в Варшаву с охранной грамотой самого коронного канцлера.