Путь воина
Шрифт:
— Мы придерживаемся условий, на которых поляки оставили лагерь. Поэтому в битву не вступаем.
Хмельницкий знал: этот полковник недоволен тем, что он позволил полякам уйти из лагеря, оставаясь одним из немногих, кто настаивал на его штурме. Однако пока что списывал это на элементарную горячность молодого офицера, произведенного из рядовых казаков-реестровиков сразу в полковники. Очень уж он понравился полковнику Ганже, которого Глух поддержал, когда тот бунтовал казаков против Барабаша.
— Но мы не выполняем их. Мы попросту обманули поляков. Устроили завалы и засады, натравили на них Тугай-бея,
— Татары бьют поляков. Неужели тебе приходилось когда-либо видеть зрелище более приятное? И вообще запомни: в бой мы вступим только тогда, когда его нельзя будет выиграть хитростью.
— Я такой войны не понимаю, — резко ответил Глух. Смуглое худощавое лицо его выдавало в нем степняка, в роду которого прижились, очевидно, и половцы, и печенеги. Да и без монгольской крови тоже наверняка не обошлось. Высокий, статный, он всем своим телом излучал какую-то особую силу, которая, впрочем, разрушалась его же словесной несдержанностью и совершенно противной Хмельницкому суетливостью. — Лучше уж самим вступить в бой. Так будет честнее.
— Честнее будет, полковник, если ты возьмешь своих воинов и до моего появления на месте побоища попытаешься пленить, а значит, спасти, Стефана Потоцкого, Шемберга и Чарнецкого. Мне бы не хотелось, чтобы они оказались в руках татар и терпели их издевательства. Хотя… нет. Татары вряд ли отдадут их тебе. Отряд мы поведем вместе, — поднялся Хмельницкий со своего «камня мудрости». — Как считаешь, так будет справедливее? — осенил себя иезуитской ухмылкой гетман.
Они успели вовремя. Когда отряд, который вели Хмельницкий и полковник Глух, пробился через татарское оцепление и завалы трупов к тому месту, где стояли растерзанные кареты польских военачальников, Стефан Потоцкий уже истекал кровью от нескольких ран, а два десятка офицеров стояли вокруг него обезоруженные, с поникшими головами пленников.
— Прекратить сражение! — крикнул Хмельницкий по-татарски, увидев неподалеку только что появившегося на поле битвы Тугай-бея. — Теперь они уже не воины, а пленные!
— Ты навсегда опозорил свою честь, гетман, — попытался пробиться к Хмельницкому полковник Чарнецкий. — Все, что ты здесь видишь, — на твоей и моей совести! Ведь это мы с тобой заключали договор, под наше слово чести тысячи воинов вышли из лагеря.
Пройти к Хмельницкому казаки ему так и не дали, оттеснили и чуть не затоптали лошадьми. Но все же гетман успел сказать ему то единственное, что мог сказать в подобной ситуации:
— Из лагеря под Желтыми Водами вы вышли под то же слово чести, под которое огнем и мечом прошлись по Украине, прежде чем прибыли туда по наши души. Эй, полковник Глух, лекарей наших казацких сюда! Потоцкого перевязать и положить на повозку! Попытаемся спасти его! Всех остальных раненых тоже перевязать, и не допускайте, чтобы кто-либо издевался над ними или, не доведи Господь, грабил.
— Ты, гетман, появился здесь, как ангел-спаситель, — грустно улыбнулся Глух. — Не вовремя, слишком запоздало, но зато с каким благородством заботишься о состоянии пленных. Будь уверен, что Речь Посполитая никогда не забудет твоих «миротворческих» стараний.
— Трудно нам с тобой будет воевать в одной армии — вот что я тебе скажу, — ответил Хмельницкий, окатив полковника злым прищуром глаз. —
— Торопишься изгнать?
— О нашей размолвке будем знать только мы. Кроме того, ты остаешься полковником повстанческой армии, а твой полк будет входить в ее состав. Координировать свои действия с нами будешь через первого полковника Максима Кривоноса.
Глух осадил нетерпеливого жеребца, на котором восседал, прогарцевал вокруг Хмельницкого и только потом произнес:
— Подумаю, гетман, подумаю… Но и ты тоже… подумай, сам понимаешь, что есть над чем.
8
Там, внизу, посреди залитого солнцем урочища, начиналось пиршество победителей. Там делили пленных и поражались богатству польских обозов; великодушно перевязывали тех, кого еще можно было спасти, и столь же великодушно добивали тех, кто молил последней пули как избавления от страданий.
Там на всех хватало панцирей и злотых. Изодранные казачьи свитки уже украшали рукояти дворянских сабель, а татарские конники наполняли приседельные кобуры нательными серебряными крестами и к поясам подвязывали мешочки с драгоценными перстнями.
Однако Хмельницкого все это воронье ликование не интересовало.
Сойдя с плоской вершины скалы, он ступил чуть в сторону, туда, где начинался земляной холм, который, вполне возможно, на самом деле являлся братской могилой скифов, гуннов, а то и готтов, — и с силой вогнал в него свою саблю. Упершись в рукоять, он загонял ее все дальше и дальше, пока не ощутил, что руки его, вместе с рукоятью, коснулись влажной поверхности земли.
— Это моя первая победа! — произнес он так, словно обращался к собравшемуся у холма войску. — Саблю, которая ее добыла, я подарил своей земле. Причем сделал это от всего войска своего, всего восставшего народа. И так будет всякий раз, когда ко мне будет приходить очередная великая победа.
Он опустился на колено, поцеловал крестовину рукояти словно крест на могиле матери и, запрокинув голову, еще несколько минут стоял над ней, молитвенно обращая свой взор к небесам.
Но только взор. Он не молился. Человек, принявший три веры и все три веры предавший, он уже давно не нуждался ни в покаянии, ни в молитвах. Он был достаточно сильным для того, чтобы не тревожить ничьих богов ни прошениями о милостях, ни нареканиями.
Если в эти минуты он к кому-либо и обращал свой взор, то только к себе. К своей решительности, своему мужеству, своему полководческому таланту…
Сегодня здесь, на этом холме воинской славы, гетман повстанческого войска создавал кумира из самого себя, твердо зная при этом, что отныне будет верить только себе и полагаться только на себя. С молитвами к небесам пусть обращаются слабые и нищие. Только слабые и нищие.
…Это произошло! Рубикон перейден. Здесь, под Желтыми Водами, он разбил первый польский корпус, который был направлен против него, и, таким образом, перед Украиной, Польшей, перед всей Европой на освященном вражеской кровью оружии поклялся, что уже никогда не отступится от пути, который избрал, — трудного, многострадального, но священного «пути воина».