Путь войны
Шрифт:
Все как обычно – хозяйство, культура, немного рекламы новых товаров, что-то про моду и короткая сводка с фронта. Терентьев почесал затылок и неожиданно подумал, что он так и не поинтересовался – как здешние власти объяснили вторжение, как описали самих вторженцев? Поначалу, в самые тяжелые дни, ему было просто не до того – встречи и беседы со специалистами шли без перерыва. А затем он как-то вошел в плотный рабочий ритм и не заморачивался посторонними делами, да и новости не слушал – закрытые сводки контрразведки все равно были полнее. Для него нацисты были привычным злом – да, свастика другая, но суть та же. А ведь для местных это должно выглядеть сродни концу света… При том, что линия фронта, пусть даже остановившаяся, пролегла в опасной близости от Польши, а так же перечеркнула огненной чертой Венгрию и Румынию. Но почему тогда на улицах такая благость?..
Непонятно. И главное – винить то некого, сам закопался по уши в рабочую текучку и семейное счастье, оставив за бортом общественную жизнь.
Так он прослонялся почти всю ночь, то прочитывая страницу-другую «Недельного Обозрения» или «Известий», то ловя визографические передачи. Уже под утро, бесцельно крутя диск настройки, он наткнулся на какую-то американскую станцию. Изображение мигало и двоилось, но звук оказался вполне приличным.
Миловидная блондинка в весьма открытом жакете, стилизованном под военную форму, рассказывала о нелегкой работе «отважных парней», обслуживающих летающие радарные станции системы «Эшелон», которую Конфедерация развернула над Атлантикой для защиты от врагов и атак их конвоев. Коротко стриженая брюнетка сменяла ее рассказом о ракетных батареях на термопланах, дирижаблях с подвесными гиропланами, плавучих базах дозаправки и поддержки. Процесс сопровождался иллюстрациями в стиле комиксов – вражеская техника неизменно черная и с искаженными пропорциями, а смелые конфедераты все как один – широкоплечи и в открытых кабинах красивых машин.
Иван нервно заходил по залу, при каждом проходе пиная диван. Умом он понимал, что ничего необычного здесь нет – при всей открытости и откровенности передачи, девушка не назвала ни одной технической характеристики, а рисунки были утрированы и стилизованы. И все же… По его представлению, сам факт развертывания такой системы следовало скрывать как тайну кощеевой смерти.
Американцы… Впрочем, им виднее.
Под бравурный марш закончился рассказ про «Эшелон», экран заняла надпись на английском «Поддержи Военно-воздушные силы - купи облигации оборонного займа!» и ниже, буквами поменьше – «Узнайте в своей мэрии о ближайшем пункте записи добровольцев». Терентьев выключил аппарат.
Подходил назначенный час. Иван принял контрастный душ, частично вымывший из тела ноющую усталость и взбодривший разум. Пришло его время.
Так же как у Империи не было «фиксированной» столицы, так и император обладал несколькими резиденциями, одинаково приспособленными для работы, на случай внеплановых поездок и оперативного решения вопросов. Все они в основном копировали главную, расположенную в Омске, но с разными нюансами и мелкими различиями. Петроградская отличалась отсутствием знаменитого деревянного кресла из цельного новгородского дуба, подаренного покойным министром коммуникаций и индустриального планирования Ульяновым. Зато вместо круглого деревянного стола здесь располагалось многогранное сооружение из стекла на тонких металлических ножках. Это изделие имперских стеклодувов три года назад заняло призовое место на Берлинской Ярмарке технических искусств, а после было торжественно преподнесено монарху. Фотографы очень любили снимать в петроградской резиденции, потому что искрящееся чудо выгодно смотрелось на фоне светлых деревянных панелей. Но Ивану стол сразу не понравился, за ним Терентьев чувствовал себя как будто перед огромным фасетчатым глазом насекомого, мерцающего всеми цветами радуги. Это отвлекало, и, кроме того, напоминало о том, что стол – ровесник его появления в этом мире.
Вокруг стеклянной пластины разместились государь, канцлер Империи, военный министр, председатель Союза Промышленников, а так же глава военной разведки и Лимасов – это те, кого Иван, так или иначе, знал лично. Помимо знакомых в совещании участвовали несколько военных в серо-зеленых армейских мундирах и синих морских кителях, судя по знакам различия – командиры уровня армий и флотов.
Оставалось лишь одно свободное место, и Терентьев рассудил, что простой стул на роликах и с мягкой спинкой предназначен для него. Попаданец впервые оказался на таком расширенном собрании и не знал, как следует себя вести, а разъяснять ему протокол, похоже, никто не собирался. Иван вежливо произнес «Добрый день», стараясь, чтобы это прозвучало как можно более обезличенно, и на мгновение замялся, размышляя – можно ли сразу сесть или следует совершить еще что-нибудь ритуальное. Сомнения разрешил канцлер, то есть премьер-министр, если
– Господа, прежде чем мы приступим к обсуждению практических вопросов, я предлагаю выслушать уважаемого коллегу и соратника, - сказал Константин, глядя словно сквозь Терентьева. – Насколько я понимаю, ему есть, что сказать, относительно наших… приготовлений.
– Ваше Величество, - произнес председатель Союза Промышленников, высокий, дородный, словно сошедший с известного плаката 1900-х годов «Сталь. Уголь. Водород». Буржуй смотрел на Ивана с плохо скрываемым недоброжелательством, поджав губы в кривой и брезгливой мине. – При всем уважении к Вам и почтенному собранию, я не совсем понимаю, какую роль исполняет здесь этот э-э-э… консультант. Он действительно был нам весьма э-э-э… полезен, но на своем уровне и до определенного момента. Мне нем кажется, что здесь он... на своем месте. К тому же…
– И все же, мы его выслушаем, - ровным голосом произнес самодержец, и председатель мгновенно замолк. Он краснел и сопел, словно невысказанные слова распирали его изнутри, но переступить проведенную черту не осмелился.
– Говорите, Иван Сергеевич, - сказал Константин. – Мы все во внимании.
Терентьев встал, одернул пиджак, поправил галстук, сдвинутый узел неприятно уперся в кадык, как незатянутая удавка. Иван вновь потянулся к галстуку и осознал, что ведет себя как провинившийся работник на ковре у начальства.
– Товарищи… - начал, было, он и умолк, заметив недоуменные взгляды, которыми обменялись присутствующие. – Господа, - поправился Терентьев.
Во рту мгновенно пересохло, в голове звенела космическая пустота – вся заготовленная и тщательно отшлифованная речь испарилась, как капля воды на раскаленном металле.
Он сжал кулаки, крепко, так крепко, что коротко остриженные ногти глубоко впились в кожу. Иван вспомнил сорок второй – не отдельные события, а само ощущение того времени - будто развернул полотно сотканное из душевных нитей.
И заговорил.
Он отбросил выверенные формулировки и аналогии, потому что понял – здесь они бесполезны. Люди, сидящие перед ним, не понимают, что такое тотальная война на уничтожение. Они могут понять ее как некую сущность, как определение, как страницу учебника, но не в силах проникнуться истинным ужасом и безысходностью настоящей Войны. Той Войны, что страшным катком прошлась по его миру и его родине, принеся немыслимые разрушения стране, убив миллионы неповинных людей, навсегда изувечив души выживших. Несмотря на то, что Враг уже стоял на пороге, несмотря на поражения и отступления, они все еще не понимали, что в этом противоборстве сражаются не на территории, выгоды и контрибуции. С их точки зрения все было достаточно просто и описуемо – противник использовал преимущество внезапного удара и технического превосходства, добившись феноменальных результатов. Но всему приходит конец, в том числе и эксплуатации первичного успеха. Империя пережила тяжелый шок и понесла большие потери, но теперь ситуация переломлена. Враг так же потерял немало людей и техники, лишен серьезных подкреплений, он истощен и вынужден контролировать огромную территорию. Империя восстановит силы, накопит новые, и ответным ударом повергнет негодяев.
Так они видят общую картину, и сейчас бесполезно апеллировать к цифрам и числам.
Иван говорил короткими, отрывистыми фразами, отбросив политес и «господ», словно выплескивал из самой души мутный и страшный осадок, настоящий яд, который навсегда остался от еговойны. Он старался, как мог, передать чувства человека, который уже все это видел и пережил.
Сорок второй год… Облегчение от того, что – устояли, не сломались; восторженное ожидание победы весной - предвкушение, сплетенное с горчинкой скорби и памятью об ушедших; удивление и недоумение – после того как неожиданно прекратились победные сводки; горькое понимание того, что победа так же далека, как и год назад. Безмерная усталость, страх, тяжелое, свинцовое отчаяние при виде противника, который, словно сказочное чудовище, отращивал две новых головы взамен каждой отсеченной.