Путешественник
Шрифт:
— Ему бы не понравилась Малгарита, — резко сказала Дорис.
Убалдо продолжил:
— Конечно, еще есть мать Даниэля. Она сделает это, даже не попросив с тебя багатина.
Мы с Дорис возмущенно зашумели: это было совсем уж отвратительно. Затем она произнесла:
— Кто-то там внизу машет нам.
В тот полдень мы втроем лодырничали на крыше. Крыши у нас — любимое место, где проводят досуг люди из низших слоев общества. Из-за того, что простые дома в Венеции имеют лишь один этаж и у них всех плоские крыши, людям нравится прогуливаться или сидеть там, развалясь, и наслаждаться видом. Благодаря этому преимуществу можно обозревать улицы
— Это наш лодочник, — ответил я. — Он ждет меня. Микеле откуда-то перегоняет домой нашу лодку. Я тоже могу поехать с ним.
Вообще-то мне не было никакой нужды отправляться домой до того, как колокола прозвонят время вечернего coprifuoco (своего рода комендантского часа); предполагается, что после этого всем честным жителям, кто еще не вернулся домой, следует нести фонари в знак своих добрых намерений. Но, по правде говоря, я испугался: а вдруг Убалдо начнет настаивать на моем немедленном совокуплении с какой-нибудь портовой женщиной или девушкой. Я опасался не самого приключения, даже если бы мне досталась такая грязнуля, как мать Даниэля, я боялся совершить какую-нибудь глупость, поскольку совершенно не знал, как вести себя с женщиной.
Время от времени я старался искупить свое грубое отношение к бедному старому Микеле: в тот день я забрал у него весла и сам погреб в сторону дома, пока старик отдыхал под навесом. Мы плыли и разговаривали; он рассказал мне, что собирается отварить лук, когда приедет домой.
— Отварить лук? — переспросил я, не уверенный, что правильно его расслышал.
Чернокожий раб объяснил, что страдает от извечного проклятия лодочников: поскольку людям этой профессии приходится проводить большую часть времени, сидя в лодке на жесткой и мокрой скамье, они часто подвержены геморрою. Наш домашний medego, сказал Микеле, прописал ему простое средство от этого недуга.
— Нужно отварить лук, чтобы он стал мягким, а потом сделать из него комок и засунуть туда, после чего следует обвязать чресла, чтобы лук не выпал. Говорят, что это очень хорошо помогает. Если у вас когда-нибудь будет геморрой, мессир Марко, попробуйте это средство.
Я сказал ему, что, конечно же, попробую, и забыл об этом. Не успел я появиться дома, как ко мне пристала с нравоучениями тетушка Зулия.
— Добрый брат Варисто сегодня был здесь, он был так сердит, что его почтенное лицо сделалось ярко-красным, как его тонзура.
Я заметил, что в этом нет ничего необычного.
Тетушка Зулия взволнованно продолжила:
— Marcolfo, который не ходит в школу, должен держать рот на замке. Брат Варисто сказал, ты снова прогуливал уроки. На этот раз больше недели. Завтра к вам в класс придут принимать декламацию, что бы это ни было, Censori de Scole [24] , кто бы они ни были. И не вздумай снова прогулять. Монах сказал мне, а я говорю тебе, молодой человек: хочешь ты того или нет, но завтра ты отправишься в школу.
24
Школьные проверяющие (ит.).
В ответ я произнес слово, заставившее тетушку Зулию ахнуть, и прошествовал в свою комнату, чтобы там предаться дурному
(Теперь-то я понимаю, что считал «старыми» почти всех людей, кого знал в юности. В действительности очень немногие из них были стариками, просто они казались такими моим молодым глазам. Служащий Торгового дома Исидоро и мажордом Аттилио и правда были уже пожилыми: примерно такого же возраста, как я сейчас. Однако брат Варисто и чернокожий раб Микеле вряд ли были старше среднего возраста. Зулия, конечно же, казалась мне старой, потому что она была ровесницей моей матушки, а та уже умерла. Подозреваю, однако, что на самом деле няня была на пару лет моложе Микеле.)
Тем вечером я твердо решил исправиться, а потому, не став ждать, когда Зулия совершит свой обычный вечерний обход дома, сам отправился к ее маленькой комнатке, постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, открыл ее. Я всегда считал, что слуги ничего другого ночью не делают, а только спят, чтобы восстановить силы для следующего дня. Но то, что происходило тем вечером в комнате тетушки Зулии, никак нельзя было назвать сном. Это было нечто ужасное и нелепое: оно привело меня в изумление и стало для меня уроком.
Прямо передо мной на кровати виднелась пара огромных подпрыгивающих вверх-вниз ягодиц. Это были очень характерные ягодицы, оттого что они были пурпурно-черного цвета, как баклажаны и еще более приметные, потому что были обвязаны полосой материи, которая поддерживала бледно-желтый лук, лежащий в расселине между ними. При моем внезапном появлении раздался потрясенный вопль и ягодицы скакнули из освещенного свечой места в темный угол комнаты. Это движение явило моему взору распростертое на кровати белое тело, напоминающее рыбу, — голую Зулию, которая лежала навзничь, широко раскинув ноги. Ее глаза были закрыты, потому женщина и не заметила моего появления.
Как только ягодицы резко оторвались от нее, Зулия издала вопль, свидетельствующий об утрате, и продолжила двигаться так, словно подскакивала. Я всегда видел свою няню в нарядах кричащей славянской расцветки, длиной до пола и с множеством оборок. Плоское славянское лицо женщины было таким некрасивым, что я никогда даже не пытался представить ее ширококостное тело обнаженным. Теперь же я жадно взирал на картину, что так живо разыгрывалась передо мной, причем одна деталь показалась мне настолько выдающейся, что я не смог устоять и удивленно выпалил:
— Тетушка Зулия, а у тебя ярко-красная родинка — там, внизу, на твоей…
Она шлепком свела вместе свои мясистые ноги, и при этом можно было услышать, как широко распахнулись ее глаза. Служанка попыталась схватить покрывало, но Микеле уже воспользовался им, чтобы прикрыться, когда спрыгнул, так что ей пришлось довольствоваться простыней. Это был момент ужасного смятения: любовники теребили ткань, пытаясь укрыться ею. Следом наступил более продолжительный момент замешательства и оцепенения, при этом на меня уставились две пары вытаращенных глаз, почти таких же больших и блестящих, как луковицы. Я поздравил себя, потому что первым обрел спокойствие. Сладко улыбнувшись своей няне, я произнес, нет, не слова извинения, которые собирался ей принести, но слова отъявленного шантажиста.