Путешественники поневоле
Шрифт:
– Что, серьезно? – крикнул попугай откуда-то из-за комодов и ковров. – Что, серьезно?
Все захихикали. Миссис Фергюсон побледнела и схватила мужа за руку.
– Джим! Ты слышал? Наше бюро… всего за четыре доллара…
Фергюсон бросил на нее сердитый взгляд человека, который боится, что произойдет сцена.
– Замолчи, а?
Миссис Фергюсон присела на ступеньки и, скрытая плотными рядами зрителей, начала тихо плакать. Сквозь слезы она видела лишь желтоватый туман от лампы, в котором плавали чудовищные тени зрителей, которые иногда оживленно перешептывались:
–
Когда что-либо уходило молотка по особенно низкой цене, среди них слышался ропот восхищения победителем торгов. Кровать была продана за два доллара, матрасы и пружины – по доллару шестьдесят центов. Эти цифры, казалось, поражали женщину в самое сердце. В них звучала насмешка. Она закрыла голову руками.
– Ох ты, Боже ж мой, доллар шестьдесят! Господи, всего-то доллар шестьдесят!
Клетка с попугаем, очевидно, была под грудой ковров, но бесстрашная птица все равно продолжала кричать:
– Что, серьезно?
Некоторые мужчины, стоявшие рядом с миссис Фергюсон, робко отодвинулись подальше, услышав ее тихие рыдания. Они прекрасно знали, что женщина в слезах – это грозная сила.
Пронзительный голос аукциониста, словно молот, раз за разом обрушивался на измученную женщину. Она задыхалась от запаха лака и пыли со старых ковров, который казался ей зловещим. Золотистый туман от двух ламп создавал атмосферу стыда, печали и жадности. Но именно крик попугая стал последней каплей, после которой ужас перед этим местом и взглядами присутствовавших людей охватил ее с такой силой, что она даже не могла больше поднять голову, будто та вдруг стала каменной.
Наконец, пришла очередь птицы. Помощник с трудом нашел клетку, и птица оказалась на всеобщем обозрении. Попугай спокойно поправил перья и окинул толпу злобным взглядом.
– Прекрасный корабль по морю плывет,
И ветер попутный весь день не спадет…
Это был отрывок из баллады, которой Фергюсон пытался обучить птицу. Попугай выкрикнул эти строки в адрес аукциониста с необычайной дерзостью и презрением, как будто считал, что они будут особенно оскорбительными.
Гудение толпы в подвале переросло в хохот. Аукционист попытался начать торги, но попугай прервал его повторением стихов. Он важно расхаживал взад-вперед на своем насесте и вглядывался в лица толпы с такой наглостью и насмешкой, что даже сам аукционист не осмелился ему противостоять. Аукцион был прерван, воцарилось всеобщее веселье, и все давали язвительные советы.
Фергюсон посмотрел на жену и застонал. Она прижалась к стене, пряча лицо. Он тронул ее за плечо, и женщина встала. Они тихо прокрались верх по лестнице, опустив головы.
Выйдя на улицу, Фергюсон сжал кулаки и сказал:
– О, как я хотел бы его придушить!
Голосом, полным глубочайшего горя, его жена закричала :
– Он… он… выставил нас посмешищем.... перед всей этой толпой!
Ведь это бедствие – то, что с молотка пошла вся их обстановка, – потеряло всю свою значимость по сравнению с позором, вызванным смехом толпы.
Один
I
Темные заросли мескитовых деревьев простирались до горизонта. Нигде не было ни человека, ни строения, которые бы позволили предположить, что где-то есть города и толпы людей. Казалось, весь мир стал безжизненной пустыней. Однако иногда, в те дни, когда не поднимался жаркий туман, на юго-западе можно было разглядеть неясные, призрачные голубые очертания, и задумчивый пастух мог вспомнить, что где-то там были горы.
На этих равнинах стояла такая тишина, что внезапный стук жестяной кастрюли мог бы заставить даже человека с железными нервами подпрыгнуть от неожиданности. Небо всегда было абсолютно чистым, и увидеть облака было настоящим праздником; но временами пастух мог видеть, как за много миль от него ползли длинные белые тучи пыли, поднимавшиеся от копыт чужого стада, что вызывало у него жгучий интерес.
Билл усердно готовил себе ужин, склонившись над огнем, как кузнец над горнилом. Какое-то движение, мелькнувшая в кустах тень необычного цвета, заставило его внезапно повернуть голову. Он встал и, прикрывая глаза рукой, стал вглядываться перед собой. Наконец, он увидел мексиканского пастуха, который пробирался к нему через заросли.
– Привет! – крикнул Билл.
Мексиканец не ответил, но продолжал идти, пока не приблизился метров на пятнадцать. Он остановился и, сложив руки, принял позу, в которой в театре обычно стоят злодеи. Серапе скрывало нижнюю часть его лица, которое было в тени из-за большого сомбреро. Этот неожиданный и молчаливый гость казался призраком; более того, он явно хотел выглядеть как можно более таинственно.
Американец замер, все еще держа в руке сковородку, а его трубка, небрежно торчавшая в уголке рта, застыла чашей вниз. Он с явным удивлением рассматривал этого призрака, возникшего среди мескита.
– Эй, Хосе! – сказал он. – Что случилось?
Мексиканец заговорил с торжественностью, характерной для похоронных речей:
– Билл, ты уходить отсюда. Мы хотеть, чтобы ты ушел. Нам не нравиться. Понимать? Нам не нравиться.
– Ты что имеешь в виду? – спросил Билл. – Что вам не нравится?
– Нам не нравиться, что ты здесь. Понимать? Слишком много. Ты уходить. Нам не нравиться. Понимать?
– Чего "понимать"? Нет, я ни черта не понял. Что ты такое говоришь? – От изумления глаза Билла округлились, а челюсть отвисла. – Мне надо уходить? Я отсюда должен уйти? А что я взамен получу?
Маленькой желтоватой рукой мексиканец откинул серапе. Теперь на его лице была видна улыбка – зловещий оскал убийцы.
– Билл, – сказал он. – Ты уходить.
Рука Билла, державшая сковородку, опустилась, и он повернулся обратно к костру.
– Проваливай отсюда, крыса проклятая! – бросил он через плечо. – Я никуда уходить не собираюсь. У меня такие же права, как и у всех остальных.
– Билл, – ответил гость дрожащим голосом, наклоняя голову вперед и двигая одной ногой. – Ты уходить, или мы тебя убивать.