Путешествие Глеба
Шрифт:
В шесть все кончилось. Листки писем валялись на полу, газеты. Книги – все вверх дном. Ящики стола выдвинуты, комод раскрыт, перерыта постель. И Савелов и сотрудник понимали, что искать нечего, все же стиль сохранить надо было.
С собою не увели. Но взяли подписку: о перемене жительства должен сообщить.
Через два дня Императорское Техническое было открыто. Полиция охраняла входы – ничего не осталось от пикетов забастовщиков. Сережа тотчас отправился кончать чертеж. Из вывешенного списка он узнал, что вместе с другими «зачинщиками забастовки»
III
Таисия чувствовала за Глеба ответственность. В ее доме молодой человек должен произрастать солидно. «Из хорошей семьи» – тем более. Правда, Глеб за зиму не разочаровал ее – но вот теперь какая история! Что подумает его матушка? И не выйдет ли, что и она, Таисия Николаевна, в чем-то виновна? Не досмотрела! Подумать: полиция, обыск… У нее в квартире. Какая неприятность! Конечно, он не ребенок, и вот товарищ-то его сразу понял, чего стоит вся эта забастовка. Но… – перед родителями будто и она в ответе.
Правду говоря, Глеб и сейчас удивил ее. Со странным спокойствием, точно и не о нем речь, заявил:
– А знаете, ведь меня исключили. Она ахнула.
– Что же вы теперь будете делать? Последовал знаменитый российский ответ:
– Ничего.
– Может, прошение подать? Кто-нибудь бы похлопотал у начальства… передумают, простят?
Простят! «Достойная женщина, но не весьма сообразительная», – говорил покойный Михаил Акинфиевич – более сообразительная такой вещи никогда Глебу не предложила бы.
Он, разумеется, не так уж был и покоен. Выгнанный студент! Раньше и в голову не приходило. Но надо держаться, показать нельзя. Жаль ли самого Училища и дела? Нет, нисколько. А учиться надо, что-то делать надо. Глеб молчал, скрывал, томился. Отец любил выражение: «Недоросль из дворян». Вот он теперь и есть такой недоросль.
Домой написал письмо равнодушное, ясное. Была в Училище забастовка, как и другие, он не ходил, его исключили. (Ничего особенного! Исключили и исключили).
Отправляя послание, меньше всего думал о том, какое впечатление произведет оно на родителей. Родители – нечто общеизвестное, главное их занятие – любить Глеба, помогать ему в жизни, устраивать, налаживать. Родители созданы для его благоденствия – это бесспорно. Сами по себе они значения не имеют.
Опустив письмо в ящик, отправился на Арбат. Лизу застал в треволнении. Увидев его, она чуть не заплакала, обняла, поцеловала.
– Ну, слава Богу, хоть ты цел. Вилочка сказала довольно твердо:
– Знаете, ведь Артемия взяли.
Лиза отошла к окну, глаза ее налились слезами.
– Это такая жестокость… они сидели в Манеже… с ними так грубо обращались… а теперь… разослали по тюрьмам в провинцию.
Дальше говорить было трудно. Лиза не любила плакать на людях, выскочила в спальню. Вилочка относилась покойнее.
– Все волнуется. Бегает по разным жандармам, охранкам, в Университете разузнает. Артемия с целой партией отправили в Нежин. Вы знаете, что она надумала? К нему собирается, навестить! Ей кажется, что уж его на каторгу сошлют,
Глеб ответил, все с тем же не вполне естественным спокойствием, что его исключили. Вилочка вспыхнула.
– Это ужас, это ужас! Что же вы теперь будете делать?
Она совсем взволновалась. Даже нос ее покраснел. Отворила дверь к Лизе.
– Слышишь, Глеба Николаевича исключили из Технического!
Лиза вышла с мокрыми глазами и посочувствовала. Но так же была вне Глебовых несчастий, как Вилочка вне Артюшиных. На Глеба известие об отъезде ее подействовало.
– Ты в Нежин собралась?
Лиза молча кивнула.
– Что ж ты там будешь делать?
– Постараюсь его увидеть. Они все в тюрьме сидят, как разбойники. Такие несчастные.
Лиза сдержалась, на этот раз не заплакала. Глеб смотрел на нее. Да, это она – маленькая и худенькая, она-то и поедет. Эта не выдаст. «Несчастные…» – где несчастные, там уж и она. Так в детстве было, с хромыми цыплятами, больными детьми на деревне. И теперь то же самое. Нежин, тюрьма, полицейские…
У него дрогнул голос, когда он спросил:
– Скоро трогаешься?
– На этих днях. Как только из Консерватории отпустят.
– Да, Лиза, – сказала Вилочка, – Лера оставила тебе двадцать рублей. Тоже хочет помочь. Только, говорит, чтобы maman не узнала, что это на поездку к ссыльным. Так что у тебя теперь шестьдесят.
Глеб удивился – не скрыл этого. Собирают на дорогу, почему же к нему не обратились? Кажется, он брат, ближайший человек. Вилочка засмеялась. «Да у вас у самого, наверно, ничего нет!» – «Откуда вы это знаете?» – «Ну, так подумала – вы же студент». Но настаивать не стала. Почувствовала, что Глеб взволнован, вот-вот и обидится.
Двадцать рублей он выложил тотчас. Вилочка осталась довольна.
– Более чем достаточно.
Когда жалела, Лиза не могла уже ни с кем считаться. Они все там в беде, заточении, Артюша тоже, значит, страшно или не страшно, есть деньги или нет, ехать надо. Просто –*, не поехать невозможно. И Лиза Вилочки не послушалась (та вначале ее отговаривала). Не послушалась бы и матери, отца, если бы те были тут.
Путешествие началось. Никакой суетни, в пору приехали, в пору сели в вагон: дамское купе второго класса.
Место у окна, две приличных соседки. Второй звонок. Глеб и Вилочка на платформе, у окна, в свете дня весеннего; а там и третий. Поезд трогается, вокзальная толпа ушла. Во втором русском классе, неторопливо погромыхивающем, катит Лиза мимо Андрониевского монастыря, мимо завода Гужона, где недавно бродил Глеб, в дальний путь через Тулу, Орел, Курск. Лиза смотрит в окно. В сумочке на груди восемьдесят рублей, все внутри напряжено и собрано, полно силы, порядка. Лиза веса не чувствует, что ни сделает – самый пустяк – все легко. Дальше, дальше, вперед. Все не зря. Все не зря.