Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют
Шрифт:
1. Мы признали свое бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой.
2. Пришли к убеждению, что только Сила, более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие.
3. Приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимали.
4. Глубоко и бесстрашно оценили себя и свою жизнь с нравственной точки зрения.
5. Признали перед Богом, собой и каким-либо другим человеком истинную природу наших заблуждений.
6. Полностью подготовили себя к тому, чтобы Бог избавил нас от всех наших недостатков.
7. Смиренно просили Его исправить наши изъяны.
8. Составили список всех тех людей, кому мы причинили зло, и преисполнились желанием загладить свою вину перед ними.
9. Лично возмещали
10. Продолжали самоанализ и, когда допускали ошибки, сразу признавали это.
11. Стремились путем молитвы и размышления углубить соприкосновение с Богом, как мы понимали Его, молясь лишь о знании Его воли, которую нам надлежит исполнить, и о даровании силы для этого.
12. Достигнув духовного пробуждения, к которому привели эти шаги, мы старались донести смысл наших идей до других алкоголиков и применять эти принципы во всех наших делах.
Никто не знает наверняка, как именно работает система АА. С самого начала всё это было чистой авантюрой, блужданием в потемках. Сообщество основали в 1930-х годах доктор Боб Смит и разорившийся биржевой маклер Билл Уилсон, страдавшие алкоголизмом. Среди их основных установок лежит вера в то, что излечение зависит от духовного пробуждения, и в то, что алкоголики могут помогать друг другу, делясь собственным опытом как своего рода свидетельскими показаниями: на удивление действенный способ, как выяснилось с самого начала. Всемирная служба АА утверждает: «Вместе мы можем сделать то, чего ни один из нас не может в одиночку. Мы можем служить источником индивидуального опыта и быть системой постоянной поддержки для излечения алкоголиков».
Я пришла на открытое собрание АА. В небольшой комнате мы соединили руки, чтобы вместе произнести молитву: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого».
Во мне вспыхнула на миг эта извечная английская неготовность к слиянию с другими, недоверие к групповой самоидентификации.
Первым говорил красивый темноволосый мужчина с изможденным лицом. Говорил он витиевато и изысканно. Алкоголь был у них семейной болезнью, и пить он начал с подначки отца. Он был геем, в юности пытался наложить на себя руки, а на поздней стадии алкоголизма вовсе перестал выходить на улицу, забаррикадировавшись у себя в квартире ящиками красного вина. У него начались провалы в памяти, и, объясняя этот период выпадения из социума, он использовал один из тех образов, что болезненно отозвались в моем сознании. Он сказал: «Мне казалось, что моя жизнь – это кусок ткани, которую я растащил по нитке, я разорвал все связи, и не осталось ничего». В конце концов он присоединился к программе лечения алкоголизма и сохранял трезвость, даже когда – тут его лицо на миг исказилось страданием – его партнер покончил с собой. Ни один алкоголик не умирает напрасно, заключил он, потому что его история может привести кого-то на путь исцеления.
Когда он завершил свою речь, длившуюся около получаса, члены группы стали поочередно высказываться. Каждый вначале называл имя, природу своей зависимости и продолжительность воздержания, и вся группа тянула нараспев: «Браво, Анжела, браво, Джозеф…» На первый взгляд это отдавало театральщиной. Впереди расположилась группка «болельщиков», возгласы которых явно раздражали мужчину рядом со мной. «Ну и пошлятина, – всё время бурчал он, – долбаная любовь-морковь».
Сперва я была с ним солидарна, но затем изменила свое мнение. Предлагалось поднять руку тем участникам, которые празднуют в этом месяце трезвый день рождения. Срок трезвости измерялся у кого-то годами, а у кого-то и десятками лет. Встал индеец и сказал: «Я не могу поверить, что моему сыну на этой неделе восемнадцать, и он ни разу не видел ни меня, ни мою жену пьяными». До меня раньше не доходило, как много здесь товарищеского чувства, как сильно успешность АА зависит от людей, стремящихся передать дальше братскую помощь, которую когда-то получили сами. Во время завершающей молитвы я едва сдерживала слезы. «Всё в порядке?» – спросил Энди, подтолкнув меня локтем, и я кивнула ему. Да.
На улице мы распрощались, и к метро я пошла одна. Я забыла пальто, но это не имело значения. Было почти тепло, яркая, как пятицентовик, похожая на спелый персик луна стояла высоко. Огибая угол, я прошла мимо девчушки лет восьми на роликах. Она цеплялась за руку пуэрториканки (видимо, няни) и без устали кружила, повелительно выкрикивая: «Еще! Еще! Хочу еще раз!» Еще раз. Наверно, таков был в свое время боевой клич каждого из тех, кто пришел на сегодняшнюю встречу. И уже свернув к «Элизе», я всё слышала ее возгласы: «Семь! Девять! Десять!», когда она с ненасытным восторгом нарезала круги.
Я
Мой номер в отеле был до ужаса шикарным. В отличие от вестибюля с его итальянскими мотивами, здесь царил стиль французского шато. (А наутро, спустившись к завтраку, я обнаружила библиотеку в духе английского загородного дома, с роялем и гравюрами охотничьих сцен.) Рухнув на кровать, над которой висела картина с изображением контрабандистов, сгрудившихся вокруг костра, я попыталась упорядочить свои мысли. В голове у меня мельтешили утки. И я знала почему. Когда партнерша моей матери проходила лечение, она прислала мне открытку. Она была тогда, должно быть, где-то между Восьмым шагом, который требует составить «список всех тех людей, кому мы причинили зло, и преисполниться желанием загладить свою вину перед ними», и Девятым, призывающим «лично возмещать причиненный этим людям ущерб, где только возможно, кроме тех случаев, когда это могло повредить им или кому-либо другому».
Лежа на мягчайшей кровати, я вспоминала, как сидела когда-то в мамином кабинете и читала открытку с нарисованной на ней уткой. Это была не мультяшная уточка, а реалистичное изображение кряквы или шилохвости с безукоризненно переданными цветовыми переливами на перьях. Помню, что обе стороны открытки покрывал текст, написанный мелким плотным почерком черной шариковой ручкой, но начисто забыла, что там было написано, кроме общего смысла – просьбы о прощении.
Лишь совсем недавно я стала сознавать, что в моей памяти имеются провалы. Долгие годы я очень ловко управляла воспоминаниями, избегая периода, когда спиртное, просачиваясь мутными каплями во все возможные щели, отравляло мое детство. В запасниках своей черепушки – наверное, в гиппокампе – я обнаружила множество вещдоков. Открытку с уточкой, пневматическую винтовку, ночь с полицией. Я подозревала, что при желании могла бы извлечь их на свет божий и внимательно разглядеть. Однако теперь я начинала понимать, что они были сродни тому распаду жизненной ткани, о котором говорил мужчина на сегодняшней встрече АА. Среди психологов бытует точка зрения, что добровольная амнезия – это эффективный путь взаимодействия с травмой, ведь чем меньше бередить рану, тем быстрее она зарубцуется. Нет, я не куплюсь на это. Вы не полноценный человек, если не можете вспомнить собственного прошлого. Я отмахнулась от утки, чтобы вернуться на нехоженую дорогу, залитую дневным светом.
Проснувшись от автомобильных гудков, я нежилась в огромной кровати. Завтра я уезжала поездом в Новый Орлеан на празднование столетия Теннесси Уильямса, и на Нью-Йорк мне оставалось около тридцати часов. Определенных планов у меня не было. Мне предстояли очень насыщенные недели, и хотелось урвать денек, чтобы перед броском на юг собраться с мыслями. И я поступила привычным образом: отправилась куда глаза глядят. Села в метро в сторону Восточного Бродвея и добралась до края острова, через неразбериху Чайна-тауна и Нижний Ист-Сайд.
Нью-Йорк удивил меня повторяемостью, расхожими образами: желтые такси, пожарные лестницы и старые особняки, увешанные венками из хвои и декоративной капусты, перевитыми клетчатыми лентами. Магазины, набитые копчеными свиными ножками и гигантскими кругами сыра. Штабеля решетчатых ящиков со сливами и манго. Тщательно разложенная на льду рыба, коралловые, серебряные, дымчатые и серые скользкие груды. В Чайна-тауне я прошла мимо лавочки, торговавшей омарами в заполненных до краев зеленоватой водой контейнерах, стеклянными банками с загадочным мутным содержимым и бог знает чем еще, поймала тошнотворный промельк бронированных существ, ползающих друг по дружке и сучащих полосатыми клешнями в тесном пространстве.
«У Каца» я купила сэндвич с пастромой и направилась ко Второй авеню. Город был грязным и прекрасным, и он совершенно меня пленил. Я дошла почти до моста Куинсборо, где Джон Чивер однажды увидел двух проституток, играющих в классики, битой им служил гостиничный ключ. Ист-Ривер зыбилась в мелкой золотисто-голубой плиссировке, я склонилась над водой и засмотрелась на пыхтевшие туда-сюда суденышки.
Вернувшись после тура по Европе в Сент-Луис, в ненавистный отчий дом, Том Уильямс окажется в Нью-Йорке лишь в 1939 году, когда пьеса, представленная им на конкурс, привлечет внимание литературного агента. К тому времени он уже простился и с именем Том, и с родителями, жить с которыми было невмоготу. Через несколько лет он выведет их в прославившем его «Стеклянном зверинце». А пока что он путешествует: ездит по стране на велосипеде или автостопом, по утрам пишет, вечером плавает и бездельничает – такого порядка он придерживался на протяжении всей своей кочевой жизни.