Путешествие с дикими гусями
Шрифт:
Ян сидел на стуле посреди гостиной, а за его спиной на плазменном экране извергался вулкан. Картинка очень подходила к выражению лица литовца – в его глазах так и плескалась лава. Я сдвинул ноги вместе – внезапно очень захотелось в туалет. Ася стояла рядом совсем белая, кудряшки во все стороны, но губы упрямо сжаты.
– Скажите-ка мне, птенчики, - тихо начал Ян, гул огненной стихии оттенял его слова, - а вы ничего не забыли мне рассказать?
Я сглотнул. Вязкая слюна застряла в горле, сжавшемся от ужаса. Ася тоже промолчала, только крепче стиснула зубы.
– Ладно, - Ян наклонился вперед, уперев локти
Он внезапно вскочил, сгреб нас обоих за волосы и зарычал прямо в лицо:
– А хули наш Денис-пенис ебанул быка по башке бутылкой Егерьмайстера?
И тут меня прорвало:
– Ася не виновата! Не наказывайте ее, пожалуйста! Это все я... все из-за меня... Это я попросил ее ничего вам не рассказывать! Накажите меня...
Больше ничего сказать я не успел, потому что оказался на полу и в полной мере ощутил то, что когда-то испытал на себе несчастный Диди. Ян месил меня ногами, вопя, что не позволит держать себя за шута и выставлять идиотом перед клиентами, что наш долг перед ним вырос настолько, что нам теперь год пластом лежать с расставленными ногами, что он был с нами добр, но, похоже, такие бл...ди, как мы, только по-плохому понимают, и много чего еще орал, что от меня ускользало в кровавый туман.
Дальше воспоминания мешаются и вспыхивают отдельными кадрами, как будто я превратился в фотообъектив, в котором время от времени открывается заслонка. Вот я вижу Яна снизу и сбоку, наверное, потому, что все еще валяюсь на полу. Он расхаживает взад-вперед мимо моего лица и что-то говорит в телефон. Вот я полулежу на заднем сиденье, затылок Яна маячит передо мной в свете уличных огней. Вот он и шофер – не литовец, другой – выволакивают меня из машины и тащат вверх по полутемной лестнице, измалеванной граффити.
Наконец мы оказываемся в квартире, насквозь провонявшей старым фритюром, луком, кошками и еще каким-то тошнотворным душком, который я пока не могу определить. В коридоре горит единственная голая лампочка. В ее голубоватом свете кожа хозяина квартиры кажется восковой, как у трупа. Это высоченный пузатый мужик с длинными жидкими волосами, будто приклеенными к яйцеобразному черепу. Лицо прорезано морщинами, мясистый нос почти касается вывернутых жирных губ. На мужике только треники и грязноватая майка, не скрывающая седую шерсть на сисястой груди и татуировок на дряблых толстых руках. От его вида, а может, от здешней вони меня снова начинает мутить.
Следующий кадр, врезавшийся в память, - пачка купюр, преходящая из грязноватых пальцев хозяина квартиры в руки Яна. И слова литовца:
– С тобой бесполезно разговаривать сейчас. Поговорим через неделю.
И еще закрывающаяся за кожаной спиной обшарпанная дверь. С тремя тяжелыми замками.
Боль. Дания
На следующий день на репетиции нас было уже трое – я, Ахмед и Абдулкадир. Младший брат увлеченно тыкал в овец белой кисточкой. Старший, сложив руки на груди и нахмурив чело, наблюдал за расхаживающим по сцене косоглазым с полосатым одеялом на плечах. Если честно, наш единственный волхв больше напоминал Чингачгука Большого Змея. Воткнуть ему вместо чалмы перо, и сходство стало бы полным.
Алисия, училка музыки польского происхождения, тренькала на убитом пианино, наверное, пожертвованным грибсковцам
Конечно, Мила заметила прибавление в рядах художников – трудно было не обратить внимание на двухметрового амбала, стоящего в позе памятника напротив сцены. Я попытался всучить сирийцу самую большую кисточку, но тот просто заткнул мне ее за ухо и попер к Алисии, пока Мила прыгала вокруг него, как маленький розовый пудель. Не знаю, о чем они там втроем базарили, но вскоре Абдулкадиру всучили листочек со словами, напялили бумажную корону на голову, и он запел партию Ирода таким басом, что мои рисованные овцы задрожали, а с люстры над сценой посыпалась вековая пыль.
Наблюдая за успехами брата, Ахмед все реже находил кисточкой фанеру, а если и находил, то глаза у барашков оказывались на попе. В конце концов, я не выдержал, отобрал у него рабочий инструмент, и малый со спокойной совестью откочевал поближе к сцене. Там в него опять вцепилась Мила – типа либо вынь палец из задницы и начни что-то делать, либо проваливай. В итоге пацан позволил обрядить себя в халат – махровый, в полосочку – и чалму из полотенца и стал вместе с косоглазым разучивать текст песни волхвов. У Ахмеда оказался очень неплохой голос, высокий и чистый, почти как у девочки. Только он ужасно стеснялся и пел так тихо, что Чингачгуку приходилось фальшиво орать за обоих.
Все это было жесть как занимательно. Я и сам не заметил, как докрасил последнюю фанеру. Притащил Милу заценить результат. Та хмуро покусала палец и ткнула им в творение Ахмеда:
– А почему у этой овцы глаза на жопе?
Спасла меня Алисия. Она пришла проконтролировать, находятся ли мои животные в допустимых общественной моралью позах. Комиссию барашки с ослом прошли. Училка даже так умилилась, что созвала всех артистов полюбоваться на ясли. Все вместе мы затащили фанерины на сцену, закрепили в нужных местах, а Ахмеда, как самого легкого, запустили на стремянку вешать под потолком звезду.
Я домывал последние кисточки, когда кто-то ткнул меня в спину. Я подпрыгнул от неожиданности, но оказалось, это всего лишь Мила.
– Надо поговорить, - коротко объявила она.
Разговаривать ей почему-то приспичило на свежем воздухе. Уже порядком стемнело, но девчонка потащила меня в сторону леса. Мы шли по едва различимой под ногами дороге, пока огни Грибскова не скрылись за деревьями. Луна прожектором светила в расселину между кронами высоких елок, и мы ползли, пойманные ее лучами, как муравьи по дну каньона.
– Нам нужен третий волхв, - внезапно сказала Мила, молчавшая всю дорогу, как рыба об лед.
Я активно замотал головой.
– Ладно, Пикассо, кончай этот цирк, - девчонка остановилась и пристально уставилась на меня. В лунном свете ее лицо выглядело бледным пятном, а волосы из розовых стали серыми, как пепел. – Передо мной можешь не притворяться. Я никому не скажу, что ты не немой. И твои слова никому не передам. Ну?
Я молчал. О чем мне с ней было говорить?
Мила вздохнула и нервно затолкала серые пряди за ухо: