Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
Спустя некоторое время я понял, что своим «сообщением» не оставил шансов на то, что мое письмо Панкратовой могло бы затеряться и не привлечь внимания органов.
Прошло какое-то время. Я уже начал было немного успокаиваться, как вдруг однажды раздался телефонный звонок — и я услышал голос моего старого знакомого, одноклассника Юры Новикова, о котором я уже упоминал, сына главного маршала авиации. Мы не виделись с ним с той поры, когда меня выгнали из 12-й школы. Но я слышал, что его отец попал за что-то в немилость
Юрий сказал мне, что у него есть ко мне небольшое дело и он хотел бы зайти. Я не возражал. Меня только удивило, что Юрий находится в Москве, являясь сыном «врага народа», где-то работает и даже живет в прежней квартире в Доме правительства, что рядом с кинотеатром «Ударник». У них лишь, по словам Юрия, отобрали половину квартиры. Я, между прочим, был один раз в этой квартире, когда еще учился с Юрием в одном классе, и меня поразили ее размеры; я еще шутил потом, что по коридору можно кататься на велосипеде.
Когда Новиков пришел ко мне, он сказал, что заочно учится в Литературном институте и темой своей курсовой работы взял творчество моего отца. В связи с этим он хотел бы с ним посоветоваться и несколько страниц из курсовой работы отпечатать на нашей машинке, чтобы отец смог легко их прочесть. У него, мол, своей машинки нет. Все у меня внутри оборвалось: я все понял! Промямлил, что машинка сломана.
— Может, ты боишься? Может, она у вас не зарегистрирована? — внаглую спросил Новиков.
— Зарегистрирована, — соврал я.
Напомню, что пишущие машинки при Сталине полагалось регистрировать в милиции, чтобы в МГБ от каждой пишущей машинки был отпечаток шрифта. Но родители приобрели машинку еще до всяких сталинских строгостей, а после выхода соответствующего постановления не озаботились ее регистрацией, возможно, забыли.
Новиков, однако, оказался изобретательным. Воспользовавшись тем, что я на какое-то время отлучился из комнаты, он ловко подъехал к матери: пишет, мол, об отце и является горячим поклонником его творчества... Когда я вернулся, то увидел, как мать выносит ему машинку!
Отпечатав свои листки, в отличном настроении, враз закончив «оперативную разработку», Новиков отправился восвояси. «Источник сообщает» и все такое...
Мне стало понятно, какой ценой Новиков остался в Москве и даже в своей квартире.
После его ухода я обо всем рассказал родителям и жене, и мы стали ждать ночного звонка в дверь. Мать трясло. Она уговаривала меня бежать куда-нибудь из Москвы. И сколько «комплиментов» наслушался от нее бедный отец по поводу его «проклятой революции»!
— В 37-м году, — кричала мать, — я ждала твоего ареста, а сейчас должна ждать ареста сына!
Мною овладела апатия: ничего уже не поделаешь, никуда не скроешься. Вновь засверлила мысль о самоубийстве. Но на донышке оставалась надежда, держала. Та позорная
Шел, кажется, уже февраль 1953 года.
Новиков явился вновь. Он стал интересоваться моей жизнью, взглядами и ... друзьями. Я понял, что там решили создать групповое дело. Новиков приходил еще несколько раз, разумеется, без предварительных звонков и согласования. Пришлось срочно, наврав с три короба, просить моих друзей и знакомых не приходить ко мне до времени.
Но пришел март 1953 года, когда неожиданно «ранней весною флаги улыбнулись черной каймою», как написал потом Борис Слуцкий в своем знаменитом стихотворении по поводу смерти Сталина. «Трубы, взревите, ногами вперед поехал смотритель...»
У нас после смерти Сталина появилась глухая надежда, что моему делу не дадут хода, забудут, не до того им будет.
И 1 апреля настал день реабилитации «врачей-отравителей», о чем было торжественно объявлено от имени самого Берии. Начался, по выражению Солженицына, «отлив». Новиков пришел еще раз, но какой-то вялый, потухший, словно осенняя муха. Хотя ему, казалось бы, надо было радоваться: у него ведь должна была появиться надежда на возвращение отца!
— Что творится-то?! — сказал я.
— Да. Еще и не то будет... — протянул он. И ушел. Непонятно, зачем приходил. И сгинул. Больше я его никогда не видел.
Почему Новиков был так явно не рад тогдашнему повороту событий? Очевидно, он чем-то сильно перегрузил свою совесть — какими-то тяжелыми доносами, или как-то против отца выступил, возможно, отрекся от него. Так многие тогда делали, чтобы не попасть в лагеря.
При Хрущеве маршал Новиков был реабилитирован одним из первых, его мемуары печатались в «Новом мире».
Моя мама, осмелев, позвонила в Литинститут. Ни на каком факультете Новиков, конечно, не числился. «Издохновение вождя», как я это называл, спасло меня от хорошего срока лагерей. Тогда всем политическим давали срока максимальные — 25 лет.
После 1 апреля я пошел в школу, в которую уже обращался в поисках работы по совету Эренбурга. Тогда со мной даже и разговаривать не стали, а сейчас — с радостью приняли на работу.
— Теперь все будет хорошо! — сказал отец. И тут уж меня прорвало.
— Ничего хорошего при этом режиме не будет! — закричал я. И впервые мелькнула мысль, что хорошо было бы убраться из этой страны к такой-то матери.
Работая в школе, я продолжал искать себе место в науке, но все поиски по-прежнему оставались безуспешными.
Однажды позвонил и Яков Иванович Герасимов:
— Вадим, вы не передумали заниматься наукой?
Я сказал, что не передумал, и Герасимов сообщил мне, что у него на кафедре появилась вакансия, и он попробует оформить меня к себе.