Путешествие в замкнутом пространстве или Вселенная в унитазе
Шрифт:
Чтобы развеять тоску и обмануть время я собрался заняться кулинарией. Не вообще, в смысле смены профессии, а так, на любительском уровне: приготовить на ужин нечто необыкновенное, экзотическое и редкое. Что-нибудь, извлеченное из тяжелых страниц самого полезного творения эпохи строительства социализма – поваренной книги.
Солидный том, хранящий секреты кухни половины народов мира – вообще книжка поучительная и более коммунистическая, чем собрание сочинений Ленина и все речи Брежнева на партийных съездах вместе взятые. Поваренная книга доказывает, что любой человек желудком солидарен с Карлом и Фридрихом, по крайней мере, по двум позициям.
Во-первых,
Во-вторых, в том, что все люди – братья. Вне зависимости от национальности. Желудок – самый интернациональный интернационалист. Человек ещё не додумался до необходимости профессии повара как самостоятельной штатной единицы, а желудок уже отбирал только то, что вкусно и съедобно. И ему было не важно: изобрел ли это вкусное француз, еврей или эфиоп… И наоборот: отвергал невкусное и несвежее. Причем в такой форме, что даже человек, существо достаточно тупое и упрямое, быстро обучался правильному подходу к приготовлению пищи.
Я настроился на неспешное изучение тома, беременного рецептами блюд из нежнейшей телятины, свинины под винным соусом и прочих услад грешного тела. Неторопливому чтению с последующей реализацией прочитанного способствовало, по крайней мере, три фактора. Прогноз погоды, полный холодильник и наличие, собственно, книги.
Для особо любопытных расшифровываю – вчера синоптики пообещали минус тридцать с ветром. То есть, метеоусловия не располагающие для посещения ресторанов, суши-баров и дискотек. В минус тридцать хорошо сидеть дома на диване, обнявшись с теплым пледом и через согретые шерстяными носками ноги, разглядывать цветные картинки телевизионного театра абсурда. Если дополнить мизансцену рюмочкой коньяка, то понятно, что даже закоренелые полярники вроде Шмидта и Папанина предпочтут этот экзерсис уюта экзотике льдины. А я не Папанин. Я в компании с пледом и коньяком обойдусь без пурги и мороза. Легко.
Тяжелый том выпал с книжной полки прямо мне в руки. Его окружение из таких же высокорослых, солидных и упитанных, как средний американец, книг: атласов, энциклопедических справочников и словарей – облегченно вздохнуло. Они счастливы. У них появилась дополнительная жилплощадь.
Покачивая фолиант на руках как засыпающего младенца, я неспешно направился к плите. Бежевый коленкор подзуживал: «Открой меня». Толстые листы под коленкором тихо шептали : «Пролистай нас». Я был готов открыть и пролистать, но вместо этого уставился на окно.
«Интересно, насколько синоптики соврали сегодня?» Толстый слой льда на стекле подозрительно посветлел сверху и расслоился на несколько графиков с разными оттенками серого. Через, оттаявшее стекло, в квартиру заглядывало унылое зимнее небо. При минус тридцати небо в окно не подглядывает. Оно прячется за изморозью от ненавидящих взглядов людей.
Старый спиртовый градусник, болтался за окном на одном верхнем ушке. Нижнее давно обломилась. От того градусник имел вид слегка задумчивый и, одновременно, залихватский. Так, должно быть выглядит пьяный матрос в заломленной набекрень бескозырке, мечтающий в портовом кабаке о далеком доме. Не знаю: о чем мечтал градусник, но его красный позвоночник застыл на отметке -9 . Что в очередной раз подтвердило исключительно стабильную репутацию синоптиков.
Хотя, не так уж они и виноваты. Если бы поменьше народа сидело в креслах с подогретым в руке бокалом коньяка,
Я открыл форточку и загадал: если сейчас пойдет снег – плюну на секреты советской кухни и одинокий вечер на диване. Плюну и отправлюсь в путешествие в ночь через белый бал снегопада.
Мысль еще не успела сформироваться в решение, а неправдоподобно большая снежинка зазывно скользнула в приоткрытую форточку и легла мне на ладонь. Мгновенье и сверкающее мохнатое существо превратилось в холодную прозрачную слезинку. Я поднял руку. Капелька неспешно покатилась вниз и спряталась в рукаве.
Вода – гениальное изобретение природы. Как бы она ни менялась, всегда остается прекрасной и живой. Почему люди не могут воспринимать происходящие с ними перемены с таким же наслаждением и достоинством?
Я поглядел в…
Глава 3
форточку. Снег за окном повалил тяжелыми, чуть влажными хлопьями как-то разом, без разминки, без обычной увертюры первых одиноких снежинок и тоскливой песни зимнего ветра. Будто в полной тишине прорвался гигантский пакет, и содержимое его рухнуло на землю.
Радостное беспокойство, сходное с полузабытым, детским предчувствием чуда, закрутило меня и понесло из теплой квартиры в сгущающиеся сумерки декабрьского вечера. Я торопливо оделся, и мимо расписанных фломастерами стен лестничных пролетов, мимо бурых пятен от загашенных о краску окурков, кубарем скатился с пятого этажа в белое тихое волшебство.
Мир сошел сума.
Огромный ротвейлер, раскинув уши, словно крылья, пронесся мимо и с разбегу нырнул в снег. Снежные хлопья фонтаном взлетели вверх, навстречу мириадам опускающихся подруг, смешались с ними и шлепнулись на черное мускулистое тело собаки. Ротвейлер исчез. Только лапы продолжали восторженный бег по целующему землю небу.
Изрыгающий рэп сугроб, чинно проплыл по дворовому проезду. Дворники на доли секунды успевали прорубить на ветровом стекле блестящие дорожки, но снег, словно забавляясь, тут же набрасывал на триплекс плотное покрывало. Я разглядел блаженно улыбающееся женское лицо. Зеленые волосы, голубые глаза и кроваво-красные губы пластично покачивались в ритм, спрятавшейся в салоне музыке. Сугроб последний раз бухнул басами и бесследно растворился в сумерках, унося с собой странную красоту своей хозяйки. Полу-русалки, полу-вампира, полу-принцессы, полу-ведьмы.
Облепленные снежинками дети с визгом и пыхтением катили шар снеговика. Маленькие живые снеговички пытались слепить большого. Массивный шар нехотя поддавался их ручонкам. Он тяжело перекатывался на пару метров и останавливался передохнуть. А след от шара и ног детворы тут же исчезал под тысячами и тысячами новых хлопьев.
Я плыл по тротуару. Точнее по ощущению тротуара. С каждым шагом все глубже погружаясь в чуть вязкий пух. И весь город в такт моим шагам вместе с улицами, домами, машинами и людьми опускался в первозданную зимнюю чистоту. Казалось еще немного останется только снег. И дома станут снегом и деревья и я. И время остановится. Потому, что станет никому не нужно. И машина, которая ещё полчаса назад издевалась над моим отпуском и расширяла время до размеров Вселенной, тоже станет ненужной. И заржавеет. И будет хорошо. И хорошо будет вечно. Или одно мгновенье – не важно. Потому, что если времени нет, то никто не отличит мгновенья от вечности.