Путешествие во времени Михаила и Юрия в древнюю Грецию
Шрифт:
– Нет,- книжки сам читай, Юрий,- давай мне сюда Короленко собственной персоной с его машиной времени "покруче твоей "развалюхи", хочу всё видеть своими глазами, только тогда поверю.
– Ну, ладно сейчас Короленко в Рай позвоню, "забъю с ним здесь" в Афинах, стрелку через месяц.
Хоть у меня и самая плохОнькая машина времени, как у самого нижнего пророчьего чина, но, как у малехо пророка, связь там с Раем имеется.
– Алё,-
Но тут такое дело, что нужны Вы а Афинах в день ухода из земного мира Сократа.
Понял, ну мы тогда полетели туда.
Садись, Михаил Удовиченко, в машину времени, Короленко нас уже там ждёт, через месяц в этих Афинах.
Ну, крутим счётчик машины времени на месяц вперёд, полетели, да, ещё одну песенку Семёновича послушаем:
«Зарыты в нашу память на века
и даты, и события, и лица,
а память, как колодец- глубока:
попробуй заглянуть- наверняка
лицо- и то- неясно отразится.
"Разглядеть, что истинно, что ложно,
может только беспристрастный суд:
осторожно с прошлым, осторожно,-
не разбейте глиняный сосуд.
Одни его лениво ворошат,
другие неохотно вспоминают,
а третьи даже помнить не хотят,-
и прошлое лежит, как старый клад,
который никогда не раскопают…
С налёта не вини- повремени:
есть у людей на все свои причины-
не скрыть, а позабыть хотят они,-
ведь в толще лет ещё лежат в тени
забытые заржавленные мины.
В минном поле прошлого копаться-
лучше без ошибок, потому
что на минном поле ошибаться
просто абсолютно ни к чему…»
...
– Вау!
– воскликнул Михаил Удовиченко, увидев машину времени Короленко.- Вот это сразу видно, что серьёзный агрегат!
– Ну, пересаживайтесь ко мне,- улыбнулся Владимир Галактионович Короленко, - если хотите посмотреть, как Сократ до Рая добрался после ухода из земной жизни. Но, так как будем преодолевать грань земного мира, то придётся смотреть и слушать через окно машины, земным людям выходить в неземном мире из машины времени нельзя совсем.
Но и так всё увидите и услышите.
Да, то что мы сейчас увидим было месяц и два дня спустя после того, как, при громких криках афинского народа, судьи постановили смертный приговор
Он был для Афин то же, что овод для коня. Овод жалит коня, чтоб он не заснул и бодро шел своею дорогой. Философ говорил афинскому народу: "Я твой овод, я больно жалю твою совесть, чтобы ты не заснул. Не спи, не спи, бодрствуй, ищи правду, афинский народ!"
– Ну, это мы с Юрием уже видели,- заметил Михаил.
– Увы,- вздохнул Короленко, - народ, в припадке жестокой досады, пожелал избавиться от своего овода.
"Быть может, доносчики Мелит и Анит оба не правы,- говорили граждане, расходясь с площади после приговора.- Но что же это, наконец, такое, и куда он идет? Он плодит недоумения, он разрушает мнения, твердо установленные веками, он говорит о новых добродетелях, которые надо познавать и разыскивать, он говорит о божестве, которое нам еще неведомо. Дерзкий, он считает себя умнее богов!..
Нет, спокойнее нам вернуться к старым, хорошо знакомым божествам.
Пусть они не всегда справедливы, пусть распаляются порой неправедным гневом, а другой раз и нечестивою похотью даже к женам смертных.
Но не с ними ли жили наши предки в спокойствии души, не с их ли помощью совершали славные подвиги?
А теперь образы олимпийцев померкли, и старая добродетель расшатана.
Что же будет дальше, и не должно ли одним ударом положить конец нечестивой мудрости?"
Так говорили друг другу афинские граждане, расходясь с площади под покровом синего вечера.
Они решили убить беспокойного овода, в надежде на то, что после этого лица богов опять просветлеют.
Правда, в умах граждан порой вставал кроткий образ чудака-философа; порой они вспоминали, как мужественно делил он с ними при Потидее труды и опасности;
– как он один защищал их самих от позора несправедливой казни военачальников после аргинузской победы;
– как один он против тиранов, убивших полторы тысячи граждан, осмелился возвысить голос, спрашивая на площадях о пастырях и овцах.
"Не тот ли пастырь,- говорил он, может назваться добрым, который приумножает и бережет свое стадо?
Или, напротив, добрые пастыри призваны уменьшать количество овец и разгонять их, а добрые правители - делать то же с гражданами? Исследуем, афиняне, этот вопрос!"
И от вопроса одинокого, безоружного философа лица тиранов бледнели, а глаза юношей загорались огнем негодования и честного гнева...
Когда афиняне, расходясь с площади после приговора, вспоминали все это, тогда их сердца сжимало смутное сомнение: "Уж не совершили ли мы над сыном Софрониска жестокую неправду?"