Путешествие во времени Михаила и Юрия в древнюю Грецию
Шрифт:
– Конечно, никогда! Неужели ты думаешь обо мне так дурно? Я не разбойник.
– И не соблазнял, надеюсь, чужих жен?
– Я был честный кожевник и хороший семьянин!.. Не забывай этого, Сократ, прошу тебя!
– Значит, ты не обращался в скота и своею похотливостью не давал верной Лариссе поводов мстить соблазненным тобою женщинам и ни в чем не повинным детям?
– Право, ты меня сердишь, Сократ.
–
– Никогда!.. Но к чему эти обидные вопросы?
– Погоди, друг. Может быть, мы как-нибудь и придем вместе к какому-либо заключению...
Скажи, считал ли бы ты великим человека, который сделал все, что я сейчас перечислил?
– Ну, нет, нет! Я назвал бы такого человек негодяем и обвинил бы его публично перед судьями на площади.
– Ну, Елпидий, почему же ты не обвинял на площади Зевса и олимпийцев?
Кронид воевал с родным отцом и распалялся скотскою похотью к смертным, а Гера мстила невинным девам, потерпевшим насилие от ее супруга...
Не они ли вдвоем обратили несчастную дочь Инаха в жалкую корову? Не Аполлон ли убил стрелами всех детей Ниобеи, а Каллений не воровал ли быков?..
Итак, Елпидий, если правда, что менее добродетельный должен оказывать почтение большему в добродетели, то ведь не ты олимпийцам, а они тебе должны воздвигать алтари.
– Не богохульствуй, нечестивый Сократ, перестань! Тебе ли судить богов?
– Друг, их осудило нечто высшее.
Исследуем вопрос: какой признак божества? Ты, кажется, сказал: величие, состоящее в добродетели. Не это ли же самое-единственная божественная искра в человеке? Но если ничтожною человеческою добродетелью мы измерили величие богов и мерило оказалось больше измеряемого, то отсюда следует, что само божественное начало осудило олимпийцев. Но тогда...
– Что тогда?
– Тогда, добрый Елпидий, они - не боги, а обманчивые призраки. Не так ли?
– Вот к чему приводит разговор с вами, босоногие философы!
Я вижу теперь, что о тебе говорили правду: ты и видом, и всем другим походишь на рыбу-торпиль, которая своим взглядом околдовывает человека.
Так же околдовал ты меня лишь затем, чтобы породить в душе моей, твердой в вере, недоумение и колебание. Вот уже в моем уме пошатнулось уважение к Зевесу...
Ну, нет, говори же теперь один,- я не стану отвечать!
– Не сердись, Елпидий, я не желаю тебе зла.
Если же ты устал следить за правильностью умозаключений, то позволь рассказать тебе притчу об одном милетском юноше.
Ум отдыхает на притчах, а между тем и отдых бывает не бесплоден.
– Говори, если твой рассказ не очень длинен и имеет в виду хорошее нравоучение.
– Он имеет в виду истину, друг
В числе юношей, уведенных в плен, был один отрок, сын мудрейшего и лучшего из всех граждан страны.
Дорогой ребенок впал в сильную болезнь и был брошен в беспамятстве, как негодная добыча.
Глубокою ночью пришел он опять в себя. Высоко над ним мигали звезды, кругом расстилалась пустыня, а вдали раздавались хищные крики зверей. Он был один...
Он был совершенно один, и, кроме того, боги отняли у него память всех событий его предыдущей жизни.
Тщетно он напрягал свой ум,- в нем было так же темно и пусто. как в этой неприветливой пустыне.
И только где-то, за далью туманных и неясных образов, стояла мечта об оставленной родине.
В этой светлой стране чудился ему образ лучшего из всех людей, и тогда в сердце звучало слово:
"Отец!.."
Не находишь ли ты, что судьба этого юноши напоминает судьбу всего человечества?
– Как это?
– Не так же ли мы просыпаемся к жизни на этой земле со смутным воспоминанием о другой родине?..
И не мелькает ли у нас в душе великий образ неведомого?..
– Продолжай, Сократ. Это, кажется, поучительно. Я слушаю.
– Ободренный юноша поднялся на ноги и пошел нетвердыми шагами, избегая опасностей.
После долгого пути, когда, казалось, последние силы готовы были изменить ему, он увидел в туманной дали огонь, который освещал тьму и разгонял холод.
В усталую душу вступила тогда кроткая надежда.
Воспоминания об отчем крове ожили, и юноша пошел на огонь с криком:
"Это ты, это ты, отец мой!"
– Это и был дом отца?
– Нет, это была стоянка диких кочевников...
Много лет после того он вел жалкую жизнь пленного раба, мечтая о далекой родине, об отдыхе на родной груди отца.
Порой нетвердая рука его пыталась вызвать неясный образ из мертвой глины, дерева или камня.
Бывали даже минуты, когда, усталый, он обнимал собственное произведение, поклонялся ему и орошал его слезами.
Однако камень оставался холодным камнем, и, вырастая, юноша разбивал свои изделия, которые казались ему уже жалким оскорблением его заветной мечты.
Наконец судьба привела скитальца к доброму варвару, который спросил его о причине его всегдашней грусти.
Когда юноша доверил ему тоску и надежды своей души, варвар, человек мудрый, сказал:
– Мир был бы лучше, если бы в нем была такая страна и тот, о котором ты говоришь. Но по какому же признаку узнаешь ты отца своего?
– В моей стране,- ответил юноша,- чтили мудрость и добродетель, а отца моего все признавали учителем.