Путешествие вокруг дикой груши
Шрифт:
Сидике с апельсином в руках бесшумно удалилась к себе. В дверях показалась бабка. Голова ее была гордо вскинута, она бросила в сторону матери обиженный взгляд, едва ответив ей на приветствие.
– Отнесу деду кофе… – сказала бабка.
– Не трудитесь, мамочка, я сама отнесу, – защебетала мать. – Я и вам принесу! Послабее или покрепче?
– Уж оставь, – отрубила та, – как-нибудь обойдемся!
Резкий тон заставил мать вздрогнуть. Пока бабка скованными движениями разливала кофе, она вертелась возле плиты. Нарезала
– Разговор к тебе есть!
Мать скорчила жуткую гримасу. Бабка, обернувшись в дверях, это заметила.
– Хорошо, – еще более оскорбленным тоном сказала она и вылетела из кухни.
Мать спросила меня, озорно подмигнув:
– Она что, всегда такая сердитая?
Я дернул плечом и уткнулся в кофейную кружку.
Из своей комнатки вышла Сидике и со следами растроганности на лице подошла к матери.
– Не обессудьте, я даже не поблагодарила вас… в первый раз увидала собственными глазами.
– Ну вот еще, пустяки какие, – сказала мать и провела рукой по волосам Сидике.
Тут в переднюю бомбой влетела бабка – на руке у нее развевалась прожженная ночная рубашка.
– Полюбуйся вот! – швырнула она рубашку на стул.
Мать уставилась на бабку с недоумением, но та была слишком разгневана, чтобы пускаться в какие-либо объяснения. За спиной у нее замаячила сгорбленная, сухая фигура деда.
– Мать, не надо… – начал он было вполголоса и умолк, остановленный театральным жестом старухи.
– Вот что ты натворила! – вскричала она. – Гримасничать у меня за спиной – это ты можешь… насмехаться над старой женщиной!.. А ведь я говорила тебе, говорила… да вы разве послушаете… я для вас ведьма старая, что вам слушать меня!.. – Голос бабки перешел в пронзительный визг: – Говорила я вам, что нельзя молодую брать?! Всю одежду мне пережжет!.. все белье!.. что, мне новое покупать каждый день?.. да я денег не напасусь… а ей только бы апельсины жрать… куда мне ее теперь? Куда? – истошно вопила она, потом схватила сорочку и проткнула своим кулачком коричневое пятно. Истонченная ткань рассыпалась в прах.
– Полюбуйся-ка, что прислуга твоя вытворяет! – И швырнула сорочку на пол.
– Замолчите сию же минуту! – прикрикнула на старуху мать.
Сидике вжалась спиною в дверь, судорожно вцепившись в крашенный белилами резной косяк, и глазами – как мне показалось – искала меня. Я понял, что должен сказать что-нибудь. И потупился.
Бабка беззвучно разинула рот и под взглядом матери быстро попятилась к выходу. У деда на лбу вздулись жилы, он закашлялся, горестно повторяя:
– Не надо… это… оставьте…
– Ну хорошо… хорошо! – задыхаясь, прошипела бабка, дернула старика за руку и захлопнула дверь.
Мать постояла в оцепенении, подняла с полу ночную рубашку и неумелыми, угловатыми движениями начала ее складывать.
– В следующий раз повнимательней будьте! Я этого не люблю!
Сидике глянула тут на меня.
Я отломил дольку апельсина и сунул в рот.
13
В воскресенье утром дождя уже не было. Сквозь облака проглянул бледно-желтый диск солнца и тут же скрылся за набежавшим обрывком тучи. Солнце словно бы подмигнуло мне. Кругом все затихло. Странно было, что наверху облака беспрестанно двигались, а внизу, на земле, царил полный покой. Такой тишины я давно не слышал. Ядовито-зеленые стебли плюща, стискивая в железных объятиях ствол уксусного дерева, упрямо карабкались вверх, а капли дождя, перескакивая с одного маслянисто блестящего листика на другой, спускались вниз… так, прыгая по зеленым ступенькам, они достигали земли, где воды уже и без того было достаточно. Она блестела и на газонах, и на бетонных дорожках, мокрые ленты которых взбирались по склону и устремлялись к воротам.
Я стоял у окна.
На улице, за воротами, тоже все было тихо. По хриплым захлебывающимся звукам канатки можно было отсчитывать время. В воскресенье утром ее вагончик поднимался на гору лишь каждые полчаса.
Из кухни донеслось приглушенное позвякивание посуды. Потом распахнулась входная дверь, и на дорожку в халате и в туфлях на босу ногу, с растрепанными волосами выскочил мой отец. Добежав до почтового ящика, он вынул газеты и опасливо, боясь поскользнуться, затрусил назад. Заметив меня, он приветственно махнул свернутыми в трубку газетами и скрылся за дверью.
Я стоял еще долго. Тянул время. Думал о том, что стоит мне отойти от окна, умыться, одеться – и начнется этот проклятый день, который спутает, поломает, разрушит все, что до этого шло так гладко, весело и легко.
Скрестив руки на груди, я стоял, прижав лоб к стеклу. От дыхания окно запотело, я рисовал на нем пальцем, потом снова дышал и опять чертил линии.
За спиной проскрипела дверь. Я оглянулся и увидел бабку с двумя пустыми кружками в руках. Каждый вечер она наливала в них воду и уносила в их спальню.
– Здравствуй, Дюрика, – улыбнулась она, проходя мимо меня по комнате.
Я поздоровался.
– Одевайся скорей. Скоро гости придут.
Не взглянув на нее, я отвернулся к окну. Пятно на стекле мало-помалу таяло, и каракули мои вместе с ним. «Все кончено», – подумалось мне.
Я умылся, аккуратно оделся, убрал постель и, завалившись с книгой на диван, углубился в чтение.
Было уже около полудня, когда у ворот скрипнул тормозами первый автомобиль. В окно я увидел, как выпрыгнул из него шофер и, бегом обогнув машину, открыл задние дверцы.